миссис Кауфман, и ее супруга, Джеймса Торми. Они подали соответствующее заявление в Федеральное управление тюрем. В конце концов ее снова вернули в контору, на сей раз точно определив круг ее обязанностей. Через девять месяцев она вышла из тюрьмы с окончательно расшатанным здоровьем. В марте 1956 года Джеймс Торми обратился к начальнице тюрьмы и к Беннету с протестом против оскорбительного надзора при свиданиях с женой и запрещения ей разговаривать с братом. Вот ответ, который Беннет прислал Кауфман:
«Уважаемая миссис Кауфман, я получил ваше письмо от 8 марта 1956 года по поводу надзора во время свиданий миссис Бетти Ганнет с ее супругом, мистером Джеймсом Торми.
Хочу сразу же заметить, что свидания с заключенными мы рассматриваем как привилегию. Мы всегда сохраняли за собой право разрешать или запрещать свидания и определять условия и степень контроля, при которых они могут иметь место. Что касается миссис Ганнет, то свидания с ней действительно контролируются более строго, нежели свидания со многими другими заключенными. С другой стороны, было и есть много других заключенных, свидания с которыми контролируются так же строго, причем эти лица были осуждены за самые различные преступления. Поэтому я не могу согласиться с тем, что миссис Ганнет подвергается какой-то дискриминации. Учитывая характер преступления, за которое она осуждена, а именно участие в заговоре с целью насильственного свержения правительства Соединенных Штатов, мы обязаны следить за тем, чтобы, отбывая наказание, она никоим образом не могла продолжать совершать это преступление.
При данных обстоятельствах я не вижу причин для изменения нынешней практики надзора за этими свиданиями.
Искренне ваш
Тюремные надзирательницы
Нельзя отрицать, что надзирательницы в Олдерсоне вели себя несколько иначе, чем мужской персонал в других тюрьмах. Большинство из них набиралось из жителей ближайших мест. Все они очень дорожили своей должностью, так как в этой глухой гористой местности нет промышленных предприятий, где могли бы работать женщины. У некоторых были маленькие ребятишки или дети постарше, мужья- инвалиды или престарелые родители. Однажды случилось, что вновь прибывшая заключенная приняла какую-то надзирательницу за товарища по несчастью. «Почему вы здесь?» — спросила она ее. «Надзор!» — двусмысленно ответила та. «И надолго вас?» — «Пока у всех не кончится срок». Они получали сравнительно небольшое жалованье и с нетерпением ожидали срока выхода на пенсию. Из отчета Федерального управления тюрем за 1958 год видно, что первоначальное жалованье надзирателям исправительных заведений составляет 4 490 долларов в год, или 86 долларов в неделю. Но столько получают мужчины; возможно, что женщинам платят меньше.
Наши надзирательницы не были специально обученными тюремщицами. Пуще огня они боялись ежегодных экзаменов и после них с нашей помощью выясняли, правильно ли отвечали. Некоторые, самые добрые и человечные, проваливались. Молодые одинокие женщины не задерживались у нас подолгу: всем им довольно скоро начинало казаться, что они тоже сидят в тюрьме. Поблизости от резервации почти невозможно найти более или менее сносное жилье, вечером пойти некуда, а о знакомствах с подходящими женихами не приходится и мечтать. Одна надзирательница сказала мне: «Представьте, я так же хочу выйти замуж и нянчиться с малышом, как иные из этих сумасшедших заключенных». Некоторым молодым надзирательницам нужна стажировка на государственной службе, другие стремятся скопить немного денег для учебы в колледже. Для пожилых надзирательниц, особенно тех, которые служат в Олдерсонской тюрьме с момента ее основания, долгие годы строго регламентированной жизни не прошли бесследно. Жизнь эта стала для них привычной, и, выезжая во время отпуска в другие города, они чувствуют себя какими-то неприкаянными и торопятся вернуться к своему «монастырскому» режиму. Они носят безвкусные старомодные платья, и заключенные подтрунивают над ними, называя их «свихнувшимися». К тем, кто обращается с ними хорошо, арестантки относятся терпимо, о тех же, что изощряются в подлостях, говорят: «Просто завидуют нам: ведь мы-то пожили настоящей жизнью, а они ее и не нюхали!» Иные надзирательницы в самом деле очень плохо знали жизнь.
Хотя тюремщицам запрещалось употреблять бранные слова и применять силу, кроме случаев «вынужденной самообороны», они сплошь и рядом вели себя препротивно, донимая заключенных издевательствами, открытой неприязнью, подчеркнутой надменностью, придирчивой и ничем не оправданной строгостью. Многих мы ненавидели и презирали, считали их настоящими церберами. Непрерывно они шпионили за нами, замечали малейшие нарушения, в любую минуту злорадно хватались за карандаш, чтобы «выписать» нам наказание. Одна из них — к счастью, она служила у нас недолго — была такой жестокой, что в семь вечера все прятались у себя, лишь бы не попадаться ей на глаза. Когда мы работали, эти ищейки забирались к нам в комнаты, рылись в вещах, читали письма, личные документы и т. п. Они смотрели на нас с нескрываемым отвращением, обращались к нам только при крайней необходимости и третировали нас, словно мы были какими-то дефективными подростками.
И все-таки эти гнусные мегеры — а они составляли примерно четверть тюремного персонала — явно боялись нас. Как-то одна из них, сопровождая меня в подвал, потребовала, чтобы я шла впереди. «Видно, испугалась, как бы вы ее не укокошили», — шутили девушки. Обитательницы тюрьмы давали весьма меткие оценки всем надзирательницам, и эти устные характеристики передавались из коттеджа в коттедж. Тех, кто пришелся им по сердцу, называли «куколками», «милашками», «ангелами». Других же титуловали «фараоншами», «крысами», «ябедами», «суками» и похуже. Заключенные были рады вызволить из беды добрую надзирательницу, если та попадала впросак, но «фараоншам» никогда и ни в чем не помогали. Как воспитательницы последние не стоили, как говорится, ломаного гроша; напротив, своим поведением они только ожесточали женщин, создавали атмосферу недовольства, возмущения и ненависти.
Я вспоминаю четырех надзирательниц, чья неуравновешенность граничила с помешательством. Одна из них, запирая двери, часто забывала выключать свет. Около половины надзирательниц отличались строгостью, но вели себя пристойно и беззлобно. Заключенные ставили им балл «удовлетворительно». Другую группу — человек десять-двенадцать — оценивали на «хорошо», и всего лишь одну или двух по- настоящему любили. Что касается интеллигентных, образованных надзирательниц, то, насколько я знаю, таких у нас были единицы. Священник, единственный мужчина среди всего тюремного персонала, старался помогать всем, независимо от вероисповедания. Из полусотни надзирательниц было семь умных и энергичных негритянок. Весь персонал периодически перетасовывался по разным коттеджам, чтобы, упаси боже, между начальством и заключенными не установились дружеские отношения. Только в 26-м коттедже надзирательниц оставляли в течение неопределенного срока.
Те, кто пользовался популярностью среди заключенных, чем-то напоминали добрых нянек из какой- нибудь женской гимназии. Они умели создать непринужденную атмосферу дружбы и взаимопомощи, нередко добивались от администрации снабжения коттеджей новой мебелью, улучшения медицинского обслуживания, выдачи более подходящей одежды и т. д. За это заключенные платили им симпатией и стояли за них горой. Дежурные по коттеджам, то есть низший персонал, постоянно и близко соприкасались со всей массой арестанток. Им бы и заниматься воспитательной работой. Но скованные бесчисленными правилами, они не могли проявлять никакой инициативы; кроме того, за ними следили почти так же, как за нами, их постоянно проверяли. Если такая дежурная отлучалась в туалет, а в это время раздавался телефонный звонок и трубку снимала одна из нас, то оттуда в первую очередь слышался властный голос: «Где ваша дежурная?» Заключенным редко передавали то, что хотели сказать по существу. Отвечая по телефону в таких случаях, я всегда называла свое имя, другие же просто говорили: «одна из девушек».
Было несколько посредниц между надзирательницами коттеджей и дирекцией тюрьмы, которых называли «подставными начальницами». Дежурство по коттеджам велось в две смены. Первая начиналась в шесть утра и кончалась в два пополудни. Вторая длилась с двух до десяти вечера. Работы дежурным хватало: приемка чистого и отправка грязного белья, раздача почты и медикаментов, цензура писем заключенных к родным, распределение писчебумажных принадлежностей, моющих средств и прочих материалов, контроль за отлучками и возвращением заключенных. Когда весь коттедж отправлялся на
