отменены), циклы лекций о «правильной жизни», которые читала ныне ушедшая в отставку библиотекарша Айкен, и беседы о «текущих событиях», которые проводила Боумэн, впоследствии ставшая начальницей тюрьмы Терминэл-айленд. Вот тема одной из этих бесед: «О жизни Елизаветы, нынешней королевы Англии». Вот уж действительно «волнующая» проблема международной жизни! Мы с Бетти не стали ходить на эти беседы. Впрочем, сама Боумэн сказала нам: «Вам тут делать нечего».
В своей книге д-р Гаррис ничего не пишет об агитационной работе, которую развернули женщины- политзаключенные во время первой мировой войны. Социалистки вроде Кэйт Ричардс О'Хэйр или анархистки вроде Эммы Голдмэн разоблачали невыносимые условия содержания федеральных заключенных, настаивали на необходимости срочной реформы американской пенитенциарной системы. Особенно активно работала Кэйт Ричардс О'Хэйр, одна из первых жертв закона о шпионаже 1917 года, приговоренная к пяти годам заключения в центральной тюрьме штата Миссури. Там к ней присоединились Эмма Голдмэн, Молли Стайнер и другие «политические». Приговор по делу О'Хэйр отменил сам президент Вильсон: церковная федерация города Чикаго неопровержимо доказала, что ее арест в штате Северная Дакота, где она выступала на собраниях, был решительно ничем не обоснован, а судебный процесс инсценирован от начала до конца. Выйдя на свободу, она развернула кампанию за амнистию сотен других «политических», невинно осужденных по законам военного времени. В 1922 году она организовала небывалый и, как оказалось, победоносный детский поход за амнистию в Вашингтон. Она сама назвала его «живой петицией, которую правительство не сможет выбросить в корзину, как ненужную бумажку». Под давлением ребят президент Гардинг освободил их отцов — издольщиков из Арканзаса и Миссури, осужденных за антимилитаристские настроения.
После освобождения политзаключенных Кэйт О'Хэйр продолжала борьбу за тюремную реформу. По поручению так называемой Лиги защиты фабричных марок при Американской федерации труда она развернула кампанию за запрещение открытой продажи тюремных изделий, конкурирующих с изделиями, изготовленными членами профсоюзов. И тут она добилась своего: вышло распоряжение — всю продукцию «тюремной промышленности» использовать для нужд тюрем и федеральных учреждений. Женщина деятельная и неутомимая, Кэйт Ричардс О'Хэйр, несомненно, во многом помогла созданию Олдерсонской тюрьмы. Именно она, выступая в многочисленных женских организациях с рассказами о собственном горьком опыте политзаключенной, побудила их активно поддержать идею организации этого нового и необычного исправительного дома.
«Запрещается…»
Федеральная исправительная женская тюрьма в Олдерсоне (штат Западная Виргиния) старалась сохранять облик вполне современного, гуманного учреждения. Этому помогал окрестный ландшафт. Когда мы там находились, заключенные часто шутили: «Чего вы еще хотите? Ведь тут не хуже, чем на курорте Уайт-Салфер-Спрингс, — те же горы, воздух, река, деревья, цветы! Где еще вы жили так хорошо?» На это неизменно следовал ответ: «А мне хочется посидеть с президентом на веранде за коктейлем». (В отеле городка Уайт-Салфер-Спрингс в то время состоялась встреча президентов США и Мексики!) Ни надзирательницы, ни заключенные не носили формы, хотя поговаривали, будто вскоре ее введут. Посетители и адвокаты отмечали, что с ними обращаются вежливее, чем в других тюрьмах.
Но, несмотря на все это, в Олдерсоне царила гнетущая тюремная атмосфера, которая изо дня в день становилась все более невыносимой. Все туже завинчивались гайки, все меньше оставалось «привилегий». От обычаев и духа, царивших при Мэри Гаррис, отошли несказанно далеко. Доверие к людям, раскрывавшее хорошее даже в худших из них, сменилось недоверием и подозрительностью, такой обстановкой, когда заключенные вечно были в чем-то «виноваты». Никакое проявление инициативы не поощрялось. Любые предложения, исходившие от заключенных, отвергались. Но если администрация просила надзирательниц улучшить что-то, например обслуживание в столовой, те без стеснения выдавали соответствующие предложения заключенных за свои. Как-то я спросила надзирательницу: «Почему бы нам не есть суп обычными столовыми ложками, а не чайными?» Та глубокомысленно ответила: «Да, это, пожалуй, сэкономило бы немало времени».
Одна за другой отменялись привилегии, введенные Мэри Гаррис: право заключенной пойти в праздничный день в гости к надзирательнице, живущей за пределами тюрьмы, обмен визитами между заключенными, живущими в разных коттеджах, массовые танцы под открытым небом, хоровое пение в сочельник. Женщины говорили с горечью: «Все, что нам нравится, запрещают!» Организованных спортивных занятий не было, если не считать игры в мяч перед коттеджем.
Когда мы прибыли в тюрьму, там была вольнонаемная «религиозная наставница», приятная молодая женщина, окончившая квакерский колледж. Ей разрешали приходить в коттеджи, беседовать с заключенными в их комнатах. Она обращалась с арестантками как с равными, и все любили и ценили ее. Но через год она ушла, и никто ее не заменил. Говорили, что администрации не понравилось ее благожелательное отношение к пуэрториканским «националисткам». Об одной из них она мне сказала: «Д. настоящая святая. Чем, по-вашему, я могла бы ей помочь?»
В прежние времена разрешалось устраивать прощальные вечера в честь освобождаемых. Все тепло напутствовали счастливицу, угощались фруктами и сластями из тюремной лавки. Внезапно это запретили. Помню другой приятный обычай: выбывавшие заключенные надевали «вольную» одежду еще в самом коттедже — пусть бесхитростная, но все-таки маленькая радость. Все любовались платьями, шляпками, туфлями, примеряли их, восхищались преображенной до неузнаваемости подругой. Вдруг запретили и это. Теперь освобождаемая могла переодеться только на вещевом складе в присутствии надзирательницы. Запрещалось все. что хоть немного скрашивало удручающее однообразие нашего быта. Исправительно- воспитательное учреждение быстро превращалось в самую настоящую тюрьму.
Однажды нам объявили, что отныне можно держать в комнатах только по два растения. Мой подоконник был уставлен горшками с геранью, бегонией и небольшими апельсиновыми и грейпфрутовыми деревцами, которые я сама вырастила из косточек. Я оставила себе только бегонию — прелестные цветы, полученные мной в наследство от Клодии. Остальные растения пришлось отдать. Почти все они погибли — новые хозяйки забывали их поливать. Администрация взяла курс на подчеркнуто суровый режим жизни; нас лишили всего, кроме самого необходимого. Затем почему-то запретили хранить на виду предметы косметики — их надлежало прятать в ящик. У меня было несколько прозрачных цветных открыток с витражами французских соборов. Если смотреть их на свет, они кажутся настоящими витражами. Получила я их по почте, то есть вполне легально, но мне неожиданно объявили, что они должны быть сданы. Чтобы спасти их от одной надзирательницы, охочей до чужого добра, я тут же подарила их священнику.
В прежнее время заключенным разрешалось покупать цветочные семена и устраивать индивидуальные садики. Некоторые долгосрочницы заводили прекрасные цветники, которые всех радовали. Весной 1957 года и цветники запретили — было решено перепланировать обе территории. Это означало, что бульдозеры сроют наши крохотные «островки красоты», созданные ценой огромного труда, с любовью отданного этому делу. Женщины щедро поливали цветы, укрывали их зимой тряпками, а особенно теплолюбивые даже выкапывали и переносили в подвал. Исходя слезами бессильной ярости, заключенные сами уничтожали плоды своих трудов.
А иногда вводились просто подлые, я бы сказала даже — садистские правила. Женщинам запретили кормить птиц, хотя многие специально накупили галет, чтобы «завести дружбу с пичужками». В моей комнате во втором коттедже (о нем я скажу дальше), у письменного стола стоял обычный стул, а у окна — кресло. Как-то меня спросили, умею ли я шить чехлы для кресел, и попросили сделать пробный образец для своей комнаты. Чехол получился на славу, но назавтра мое кресло перенесли в общую комнату и тут же вышло новое распоряжение — никаких индивидуальных кресел! Я было обратилась к Кинзелле, но та заявила, что мне предоставлена «привилегия» пользоваться общей комнатой. Тогда я сказала, что уж если мне поручено шитье для коттеджа, то у меня должно быть удобное кресло для работы; к тому же я привыкла читать у себя, а не в общей комнате. Но все мои доводы ни к чему не привели. В общей комнате кресел было хоть отбавляй, и без всякого ущерба для кого-либо я могла бы одно взять себе. Наконец Кинзелла «пошла мне навстречу», распорядившись внести в мою комнату… еще один простой, жесткий стул. Среди
