шерстяных ниток, кто-нибудь свяжет тебе свитер, а вязальщице отдай за работу еще столько же шерсти. Отнюдь не будучи вязальщицей, я неожиданно оказалась оптовой покупательницей шерсти. К счастью, начальница тюремной лавки не обратила на это внимания. Но в последний год моего заключения мне все- таки пришлось предстать перед дисциплинарным судом. Моей соседкой по второму коттеджу была тщедушная негритянка, страдавшая падучей болезнью. Она работала в команде, производившей генеральную уборку во всех коттеджах. Видя, как тяжело она переносит холод, я вызвалась купить для нее шерсти на свитер и предложила ей, чтобы она нашла себе вязальщицу. Ее подруга, тоже негритянка, согласилась выручить ее безвозмездно, то есть не беря в уплату вторую порцию шерсти. Свитер удался на славу. Его принесли к нам в коттедж, вручили дежурной надзирательнице — одной из самых порядочных — и попросили передать по назначению. Но, к сожалению, эта надзирательница сменилась раньше времени. Дежурство приняла сварливая старуха, вдова тюремного охранника, та самая, что вечно придиралась к Бланке. Она не упускала малейшей возможности насолить нам, и все старались не попадаться ей на глаза. Сразу же началось грозное дознание: чей это свитер, кто его связал. Выведав какие-то подробности, старая выдра передала «дело» начальству на расследование. Через два дня мне сказали, что у нескольких девушек из моего коттеджа пытались дознаться, кем куплена шерсть. Я не могла допустить, чтобы кто-то из-за меня хоть немного пострадал или получил, чего доброго, надбавку к сроку. К удивлению моей надзирательницы, я письменно доложила Боумэн, что шерсть купила я для нуждающейся соседки. И вот мы все трое предстали перед дисциплинарным судом в составе Боумэн, ведавшей вопросами досрочного освобождения, и какой-то надзирательницы. Обе негритянки, насмерть перепуганные, не могли вымолвить ни слова. Держать ответ пришлось мне одной. Никто из нас не отрицал своей причастности к «преступной сделке». Речь шла о дружеской услуге, не связанной с каким-либо вознаграждением. Я сказала: «Если запрещается отдавать шерсть другой заключенной, то зачем вы продаете ее не умеющим вязать?» Я не получила ответа, но заранее его знала: в ассортименте тюремной лавки шерсть была одним из самых прибыльных товаров.
Все отлично знали, что десятки мотков шерсти переходят из рук в руки в результате всяких «сделок» (в тюрьме свитер стоит много дороже, чем на воле). Я заявила: «Если бы осужденные знали о своем праве привозить свитеры в тюрьму, им не приходилось бы платить за них втридорога, находясь в заключении». «Это не оправдание», — прервала меня Боумэн. Но я заметила ей, что именно благодаря совету миссис Фрэнкфелд, полученному мной еще на свободе, я запаслась двумя свитерами, тогда как у этой бедной женщины не оказалось ни одного. Боумэн задала негритянке вопрос: «Разве вам не выдали теплое белье?» «Нет», — ответила та. Тут же ей пообещали его выдать, но до самого дня освобождения она так и не дождалась его.
Затем Боумэн спросила: «А когда вы были на ориентации, вам разве не говорили, что существует правило, запрещающее заключенным дарить друг другу вещи?» Обе негритянки в один голос сказали: «Говорили». Тут в разговор вмешалась ведавшая досрочным освобождением. «Мисс Боумэн — заметила она, — когда Элизабет была на ориентации, этого правила еще не было. Это вы, став заместительницей начальницы тюрьмы, ввели его». Это заявление привело суд в замешательство.
«Ладно, но чтобы такие вещи больше не повторялись!»— проговорила Боумэн с ледяной улыбкой и приказала конфисковать свитер. На обратном пути моя бедная соседка-негритянка плакала в три ручья. Однако по прошествии двух-трех дней заключенные в знак протеста и солидарности преподнесли ей целых три шерстяных свитера. Конфискованный свитер был доставлен в мастерскую — начальство приказало… распустить его. Смитсон возмутилась: «Этого я ни за что не сделаю!»— решительно заявила она и забросила злополучный свитер на верхнюю полку сушилки. Когда после работы моя соседка собралась уходить, надзирательница нашего коттеджа разрешила ей взять с собой все подаренные свитеры.
Правило, запрещавшее нам дарить друг другу вещи, гораздо чаще нарушалось, чем соблюдалось. Фактически почти все игнорировали его. На рождество и в другие праздники женщины преподносили друг другу сувениры, не считаясь ни с какими предостережениями. А уж если кто выходил на волю, то обязательно с подарками. Вскоре после слушания моего «дела» в дисциплинарном суде одна заключенная-негритянка, заслужившая общую любовь самоотверженной работой в больнице, начала готовиться к отъезду домой. Меня специально позвали в ее комнату посмотреть на кровать, заваленную подарками. Все смеялись и приговаривали: «Смотри, как ее задарили! А ты чуть не попала в одиночку из-за какого-то жалкого свитера!» Надзирательница выписала освобожденную, не проронив ни слова по поводу увозимых ею даров. В свое время Клодия преподнесла мне несколько очень приятных вещиц, которые сама сделала: две пепельницы, небольшой кувшин, цветочную вазу, вытканное полотенце. Опасаясь их конфискации, я связала все это в узелок и ухитрилась передать его Кэти, благополучно доставившей эти дорогие мне сувениры домой.
Но когда в тюрьме совершались действительно подлые вещи, администрация, как правило, не находила виновников. Вот пример. Была у нас одна медицинская сестра со Среднего Запада, принимавшая заказы на вязку носков, свитеров и кашне. За работу заключенные давали ей шерсть, из которой она вязала также костюмчики, шапочки и варежки для детей. У нее накопилось не менее дюжины готовых вещей, но она не торопилась вручить их заказчицам, ожидая дня своего освобождения. В оправдание она ссылалась на историю со мной, говорила, что боится нажить напоследок новую неприятность, получить дополнительный срок и т. д. Она обещала оставить все вещи у библиотекарши и попросила забрать их на другой день после ее отъезда. Однако никаких шерстяных вещей в библиотеке не оказалось: сотрудница библиотеки крайне удивилась, ибо вообще ничего об этом не знала. Обманутые заключенные, заказавшие вещи для своих детей или внуков, дружно разревелись. Видимо, аферистка использовала всю шерсть для собственных нужд, и никто не поинтересовался, откуда у нее взялось так много «сырья». А ведь было бы очень просто установить, что шерсти она почти не покупала. Я вновь убедилась, как пышно процветает в Олдерсоне мелкое воровство, от которого заключенным было невозможно уберечься. Мне известен еще один, гораздо более серьезный случай, когда политзаключенная была предана дисциплинарному суду. На свидания к Регине Фрэнкфелд, одной из жертв балтиморского процесса по закону Смита, приезжала ее сестра. Как-то она передала Регине совершенно невинное письмо от ее дочери. Надзирательница это заметила. Фрэнкфелд немедленно посадили в карцер, а ее сестру через несколько дней арестовали в Нью- Йорке. Обе предстали перед федеральным судом в Западной Виргинии, но, к счастью, судья отнесся к этому делу не так серьезно, как администрация Олдерсонской тюрьмы, и снял с обеих сестер обвинение в «нелегальной передаче и получении контрабандного материала». И все-таки Фрэнкфелд просидела из-за этого два дополнительных месяца. Когда ко мне приезжала Кэти, я всегда говорила ей: «Положи пальто и сумку на какой-нибудь стул подальше от меня, не открывай сумку и ничего мне не показывай». Надзирательницы специально предупреждали родственников, чтобы те не передавали заключенным писем или фотографий. Я думала, что здравый смысл должен был подсказывать, что если бывали какие-то явно безобидные нарушения этого правила, то не стоило делать из мухи слона. Но в тюрьме здравый смысл не в почете. Там всегда надо быть начеку: любая мелочь, особенно касающаяся политзаключенных, раздувается до чудовищных размеров.
«Изгнание» из Олдерсона
Я не могла понять, по каким причинам одних «федеральных заключенных» направляли в Олдерсон, других — в федеральные тюремные больницы, а третьих — в исправительные заведения городов или штатов. Срок наказания был здесь явно ни при чем в Олдерсоне, например, постоянно находились «краткосрочницы», осужденные всего лишь на несколько месяцев. Я терялась в догадках.
Когда-то это «федеральное исправительно-воспитательное заведение для женщин» всячески стремилось сохранить вывеску образцово-показательного учреждения, и поэтому «неисправимых» старались сплавить в другие места. Их переводили либо в психиатрическую больницу св. Елизаветы, либо, скажем, в работный дом в Цинциннати — своего рода женский Алькатрас[33] . За несколько лет до нашего прибытия в Олдерсон оттуда была «изгнана» целая группа провинившихся заключенных, которые варили самогон, взломали какую-то дверь и пытались бежать в автомобиле надзирательницы. Эта история до сих пор передается из уст в уста.
Судя по рассказам и описаниям, отбывать наказание в Олдерсоне куда легче, чем в тюрьме в
