Цинциннати — старинном сооружении, состоящем внутри из ярусов, начиненных железными камерами, точно улей сотами. Но, как ни странно, некоторые женщины предпочитали Олдерсону Цинциннати. Их почему-то угнетал вид окрестных гор, красота природы не трогала, а гробовая ночная тишина приводила в ужас. Они рассуждали примерно так: «В Цинциннати — там по крайней мере знаешь, что сидишь в настоящей тюрьме, и никто не говорит, будто ты попала чуть не в пансион для невинных девиц, черт бы их побрал! Там кругом город, а не глушь, и этот город шумит, ты слышишь его шум, и не надо так много работать, как здесь. И со свиданиями гораздо проще».
Одна из заключенных, высланных из Олдерсона, была феноменально толстая женщина с неразвитым, полудетским умом. Кстати, именно ее грозилась заколоть ножницами моя приятельница А. из 26-го коттеджа. Толстуху осудили за вымогательство: она пыталась получить деньги от убитых горем родителей, сказав им, что знает, где находится их похищенный ребенок. Это была ложь. К счастью для нее, она на самом деле ничего не знала. Преступников же схватили и казнили за убийство ребенка… В тюрьме эта полукретинка развлекалась довольно странным способом — вырезала дверные и другие замки и выбрасывала их в окно. Однажды она сорвала все замки с окон и дверей общей комнаты 26-го коттеджа. Девушки тут же подошли к распахнутым окнам, выходившим на Дэвис-холл и больницу, и принялись болтать с проходившими мимо заключенными. Когда надзирательница обнаружила исчезновение замков, доступ в общую комнату был прекращен и она оставалась закрытой, пока все окна не снабдили массивными щитами. Виновницу наказали одиночным заключением. Но вскоре она снова набедокурила — нарочно засорила водопровод и канализацию. После долгой, кропотливой работы охранникам наконец удалось прокачать и очистить трубы. Из канализационного колодца около коттеджа они выудили ее огромное платье и несколько пар брюк. Женщинам пришлось потратить целое воскресенье на мытье полов, залитых водой и нечистотами. Психопатку снова водворили в одиночку и продержали там, пока все немного поостыли. Ее бессмысленная выходка вызвала общую ярость, и поначалу все были готовы разорвать ее на куски. Она была явно невменяемой, и ее отправка из Олдерсона не опечалила никого. Мне, например, она как-то заявила, что желала бы стать… евангелисткой. Другой, кого в конце концов тоже отправили в Цинциннати, оказалась моя маленькая приятельница блондинка. Ее снова и снова сажали в карцер и набавляли ей срок. Некоторое время она находилась в одиночке при больнице, но потом опять вернулась в 26-й коттедж — в другие ее не принимали. Она пользовалась настолько похабными выражениями, что даже самые бывалые арестантки и те Морщились. Однажды мы все решили не разговаривать с лей — авось, образумится. Это действительно помогло: через несколько дней девушка не выдержала и со слезами на глазах стала просить прощения у всех, кого оскорбляла. Вдруг ее охватило желание овладеть благопристойной речью, и довольно скоро она усвоила, что можно говорить, а что нельзя. Если я произносила неизвестное ей слово, она спрашивала о его значении и тут же пыталась употребить его в различных контекстах. Честно говоря, мне было довольно трудно находить литературные заменители для всех ее жаргонных и непристойных словечек. Раздобыв толковый словарь, я стала обучать ее «научным терминам» — эквивалентам всего того, что она умела называть только неприличными словами. Она немедленно «проверяла» эти слова на других, но далеко не все понимали ее.
— Им кажется, что я говорю на каком-то иностранном языке, — смеялась она.
Однажды я показала ей гнездо малиновок под крышей коттеджа. Мать любовно кормила своих птенцов, которые выросли уже настолько, что едва не выталкивали друг друга из гнезда. Вдруг девушка крикнула: «Эй, вы, поосторожней, вывалитесь! Потерпите, скоро мамочка научит вас летать!» Заключенные, проходившие мимо, удивленно переглянулись: казалось, она обращается к стене. «Чего разоралась?»— спросил кто-то. «Не разоралась, а с птицами разговариваю», — ответила она. Женщины испугались, не свихнулась ли она, и покачали головами. В другой раз я видела, как она целый день сосредоточенно копалась в каком-то старом будильнике, найденном ею среди всякого хлама в комнате надзирательницы. Заключенным строго запрещалось присваивать себе что бы то ни было, даже мусор, это приравнивалось к «контрабанде». Но, увлекшись работой и позабыв о грозящем наказании, девушка в конце концов починила часы, и они пошли. Помню и такой случай. Надзирательница поехала с ней куда-то на грузовике. Несколько часов она занималась тяжелой работой — помогала грузить и перетаскивать мебель. К вечеру она вернулась с сияющим от счастья лицом.
Как-то Кинзелла сказала ей, что она дегенератка. Девушка свободно владела богатым лексиконом лесбиек, но такого слова еще никогда не слыхала. «Элизабет, а верно, что я дегенератка?» — спросила она меня. «Пожалуй, да, — ответила я, — если подходить к тебе с меркой приличного, нормального общества и если ты действительно делаешь все то, в чем тебя обвиняют». «Что поделаешь, — вздохнула она, — ведь моя мама была проститутка и лесбийка, и вообще я так воспитана». После какой-то очередной нахлобучки, разозлившись на всех и вся, она написала заявление Беннету с просьбой перевести ее в Цинциннати. Дирекция Олдерсона охотно пошла ей навстречу. В последние дни перед отъездом ей разрешили приходить в мою подвальную мастерскую. Она устраивалась в небольшом кресле-качалке, вязала и напевала что-то невнятное. Ей выдали новое платье из ткани оригинального рисунка — гелиотропы на светлом фоне — и новые туфли. В этот день дежурная надзирательница предложила ей принять душ и как следует причесаться, намекнув, что отпустит ее в кино. «Заботливость» тюремщицы показалась мне подозрительной. И действительно, ее никуда не отпустили, а заперли на ночь в комнате. Я тоже не пошла в кино, все боялась, что она начнет буйствовать. Вскоре через стенку послышался ее голос: «Элизабет, завтра меня отправляют в Цинциннати». «Попроси у надзирательницы разрешения попрощаться со мной», — ответила я. Ей позволили войти ко мне. «В Цинциннати тебе останется отсидеть еще десять месяцев. Веди себя хорошо, и ты скоро поедешь домой, к своей малышке», — убеждала я ее. Она плакала, прижималась ко мне и все повторяла: «Никогда не забуду вас!» Она ушла от меня, стараясь, чтобы ее никто не заметил. Наутро блондинку отправили в новое место заключения в сопровождении ее любимой надзирательницы и конвойного. Мне говорили, что в поезде она вела себя образцово, и надзирательница пошутила: «Все пассажиры думают, наверно, что ты моя дочь». Тогда она с усердием принялась исполнять роль дочки, называла конвойного «папочкой» и совсем развеселилась.
Другая надзирательница однажды рассказала мне, что в свое время кто-то предложил посылать ее каждый день ко мне в подвал, где она могла бы заниматься починкой стульев и столов или иной работой. К сожалению, высшее начальство воспротивилось этому замечательному предложению. Маленькая блондинка уехала, и мне стало грустно без нее. В сущности она была славная, добрая девушка.
Вообще должна сказать, что я питала большую симпатию к тем молодым заключенным, которых почему-то упорно называли «неисправимыми». Почти все они выросли в исправительных домах, не знали радостей детства и семьи, всех их вечно били, бранили и всячески третировали. Мне хорошо запомнилась еще одна «неисправимая» — коренастая и сильная молодая негритянка с крайнего Юга. Она никому ни в чем не доверяла, ни с кем не дружила и, чуть что, лезла драться. Наивность и прямолинейность сделали ее предметом бесконечных насмешек со стороны более «культурных» негритянок и белых женщин из северных штатов. Часто они вели себя с ней просто жестоко. Однажды она спросила нашу надзирательницу: «Мисс В., вы замужем?» (По непонятной причине всех надзирательниц Олдерсонской тюрьмы называли «мисс». Так обращались и к беременным, и к тем, за которыми ежедневно приезжали мужья). Надзирательница ответила: «Да, замужем». «И я бы хотела выйти замуж, — продолжала молодая негритянка, — но здесь мне все говорят, что я должна жениться на девушке». Надзирательница вспыхнула, но, овладев собой, спокойно сказала: «Они просто дразнят тебя. Придет время, встретишь хорошего человека, и он станет твоим мужем». Это ей очень понравилось. Немного спустя она подошла ко мне. «Вы когда-нибудь слышали о таких дурацких вещах?» — спросила она. «Да не обращай ты на них внимания! — сказала я. — Мисс В. совершенно права. Все это чушь». Но порой случалось и так, что издевательские шутки приводили ее в бешенство, и тогда начиналась потасовка. В конце концов ее увезли в другую тюрьму.
Особенно обрадовал всех отъезд «доносчицы»— той самой, что однажды подложила мне свинью в 26 -м коттедже. В Олдерсоне женщин этого типа презирали все. Одна молодая заключенная сидела за участие в ограблении банка, когда ее муж убил человека. На суде она выступила свидетелем обвинения и дала показания против мужа. Его приговорили к смертной казни через повешение. Ее тоже сурово наказали, дали немалый срок, но она везде хвасталась: вот, мол, а мне все-таки удалось спасти свою шкуру! Трудно передать, с какой ненавистью и брезгливостью относились к ней заключенные.
Помню еще одного провокатора, некую Барбару Хартл из Сиэтла. И ее осудили по закону Смита — прежде она была одним из работников компартии в штате Вашингтон. Находясь в предварительном
