заключении и ожидая выпуска под залог, она стала осведомителем ФБР. По иронии судьбы и американского «правосудия» она, как отказавшаяся от подачи апелляции, была посажена в тюрьму. Несколько позже Верховный суд США прекратил сиэтлское дело о «нарушении закона Смита», и из остальных обвиняемых больше никого не осудили. Ко времени нашего прибытия заключенные еще не знали историю Барбары, но относились к ней с настороженностью: слишком уж часто ее посылали в какие-то таинственные поездки. Она выступала в качестве свидетельницы обвинения против Джона Хелмэна из Монтаны, чье дело впоследствии было прекращено, затем против подсудимых в Денвере, на процессах по закону Маккаррэна, при разборе дел депортируемых лиц и т. д.
Барбара Хартл водила грузовик молочной фермы, расположенной довольно далеко от тюрьмы. Когда Бетти Ганнет впервые пришла на главный склад, эта женщина как раз привезла туда молоко и другие продукты. «Привет, Бетти», — сказала Барбара и попыталась завязать с ней разговор. Но Бетти, обычно безукоризненно вежливая, к всеобщему удивлению, повернулась к Барбаре Хартл спиной. Как только та уехала, женщины обступили Бетти. «В чем дело? Почему ты с ней так обошлась?» — посыпались вопросы. Она сказала им, что из-за Барбары Хартл многих учителей и рабочих Северо-Запада уволили с работы, другим угрожали тюрьмой и высылкой. Раздались возмущенные возгласы: «Провокатор! Шпик! Подлая доносчица!» С этого дня все работницы склада не скрывали своей антипатии к ней.
Когда Бетти почувствовала, что тяжелый физический труд на складе становится для нее непосильным, она обратилась за советом к пожилой Смитсон, диетологу Олдерсонской тюрьмы, женщине строгой, но справедливой. Смитсон, сразу же распознав в Бетти тонкого и высокообразованного человека, попросила назначить ее к себе делопроизводителем. Однако должность эта была предоставлена не Бетти, а Барбаре Хартл. Понятно, что такой отвратительный, ничем не прикрытый фаворитизм отнюдь не мог поднять авторитет презренной стукачки.
Пресса и телевидение пытаются делать из провокаторов героев. Но очень уж трудно прославлять трусов и двурушников, у которых на уме только одно — выйти сухими из воды и урвать побольше денег. Их не ставят ни в грош даже те, кто пользуется их услугами. В тюрьме они в самый короткий срок оказываются в полной изоляции. Однажды Барбара Хартл привезла к нам в коттедж девушку с молочной фермы. Заговорив с вновь прибывшей, я охарактеризовала женщину, которая доставила ее. «Так вот оно что! — воскликнула девушка. — Теперь мне понятно, почему надзирательницы знали обо всем, что мы болтали на ферме».
После очередного вызова в суд для дачи свидетельских показаний Хартл не вернулась в Олдерсон. Теперь она преподает в антикоммунистической школе, возглавляемой пастором Билли Харджисом, одним из наших ультраправых фанатиков.
Олдерсонские нравы
Всякий начитанный человек знает о лесбийской любви, но немногие из нас сталкивались с этим явлением на свободе, и мы не подозревали, какое большое распространение оно может получить в определенных условиях. Лесбийская любовь и гомосексуализм процветают больше всего там, где женщины или мужчины долгое время живут в изоляции друг от друга.
Одна из юных арестанток нью-йоркского дома заключения заявила Дороти Дэй, редактору журнала «Кэтолик уоркер»: «Здесь с нами обращаются, как с животными, так почему же и нам не вести себя по- скотски?..»
Некоторые надзирательницы Олдерсонской тюрьмы очень сокрушались по поводу массового распространения лесбийской любви, особенно среди молодых арестанток. Старые и молодые первосрочницы, чьи преступления зачастую вовсе не были связаны с морально-бытовым разложением и которые никогда в жизни с этим не сталкивались и даже не слышали о подобных нравах, в тюрьме оказывались в общей компании с закоренелыми, опытными преступницами, с извращенными, наркоманками, проститутками, торговками наркотиками и т. п. Новенькие часто ужасались всеми этими вещами.
Американские тюрьмы не исправляют людей, а прививают им самые грязные пороки.
Грустно было смотреть на перемены, происходившие с некоторыми молодыми заключенными, знакомыми мне по периоду «ориентации». Постепенно их внешний облик, поведение, язык — все преображалось. За несколько месяцев миловидные, вежливые девушки становились подчеркнуто грубыми, многие нарочно стриглись и одевались «под мальчиков». Одни начинали заниматься лесбийской любовью из любопытства, других она развлекала, третьим казалась своего рода вызовом или формой протеста.
Мэри Гаррис пыталась решить эту проблему, вовлекая заключенных в активные занятия спортом, всякого рода самодеятельностью, индивидуальным огородничеством и т. д. Заключенным разрешалось устраивать концерты, «демонстрации мод», викторины, организовывать кружки хорового пения, конкурсы на лучший коттедж (с выдачей премии), вечера прощания с заключенными. Короче говоря, время заполнялось полезными и приятными занятиями. Все это следовало бы восстановить в полном объеме. В мужских тюрьмах разрешается заочное обучение различным предметам. В Олдерсоне об этом знать не знали. Там не практиковалось преподавание долгосрочницам различных дисциплин по особой программе, рассчитанной на усвоение знаний и навыков, нужных всякому, кто возвращается к нормальной жизни на свободе. В некоторых мужских тюрьмах такое преподавание ведется. Мэри Гаррис писала в своей книге: «В заведениях, подобных нашему, развлечения и всевозможные занятия являются для заключенных средством морального самосохранения и своего рода клапаном, через который находит себе выход неизбежная в тюрьме тоска».
Когда я находилась в Олдерсоне, все выглядело совсем иначе, и, насколько мне известно, там до сих пор ничего не изменилось. Не дать заключенным забыть, что они в тюрьме, наказывать их по любому поводу — вот программа нынешней администрации. В подобных условиях о перевоспитании уголовных преступников не может быть и речи. Сомневаюсь, вышел ли хоть кто-нибудь из Олдерсона лучшим человеком, чем вошел в него. Я считаю, что для заключенных в тюрьмах следовало бы создать возможно более нормальную жизнь. Даже мы, политзаключенные, люди волевые и умеющие держать себя в руках, вышли оттуда с подорванным здоровьем, и мы никогда не забудем всех тех мелочных придирок, бесконечных унижений и грубых несправедливостей, которые нам пришлось испытать; мы всегда будем помнить, как людей там доводили до отчаяния, как их заставляли выносить ничем не оправданные страдания, задыхаться в гнусной атмосфере этого кладбища человеческих душ.
Я не хочу осуждать ни лесбиек, ни наркоманок. Ни в тех, ни в других я не видела преступниц. Следует обвинять общественную систему, так страшно уродующую людей. Я испытывала сострадание почти к каждой заключенной и пыталась понять ее. Самыми беспомощными и безнадежными казались мне наркоманки. Я не была в состоянии точно определить, что сделало их такими — наследственность, среда, социальные факторы, болезнь или несправедливое наказание. Но ясно было одно: большинство этих несчастных вышло из беднейших слоев населения — обитателей трущоб больших городов. Вот что писал один умный человек:
«Бедность подобна чужой стране. Лишь тот, кто там жил, знает что-то о ней. Для остальных она словно и не существует. А если им случится упомянуть о ней, то они говорят так, как обычно человек говорит о том, чего никогда не видел, то есть всякие нелепости. Людям, которые всегда ели досыта и имели чистую, мягкую постель, следует запретить разглагольствовать о том, как они стали бы вести себя, если б были бедняками. Они уподобляются тем, кто рассуждает о войне, никогда не сидев в окопах» (Альбер Лондр, Дорога в Буэнос-Айрес).
Нельзя, конечно, утверждать, что все наркоманы бедняки. Но богатые вообще редко попадают в тюрьму.
В числе наркоманок, отбывавших наказание в Олдерсоне, было несколько медицинских сестер и бывших военнослужащих; другие пристрастились к наркотикам еще в школе. Самой знаменитой из наших наркоманок — мы ее уже не застали — была негритянская певица Билли Холидэй, одна из известнейших исполнительниц блюзов. Она отсидела в Олдерсоне ровно год. Билли очень полюбилась заключенным за то, что однажды отказалась петь для каких-то гостей начальницы тюрьмы, сославшись на свой контракт,
