промяукала целые сутки, пока наконец для ее спасения не были посланы охранницы. Они-то и нашли глиняный кувшин с самогоном. Перед ужином виновниц выстроили в шеренгу. «Это было жуткое пойло. Ваше счастье, что вы не выпили его», — заявила дежурная надзирательница.
«А вы почем знаете? Пробовали, что ли?» — спросили у нее девушки. Их освободили на праздничные дни, но они горько оплакивали свою потерю и проклинали злополучную кошку. «Первую рюмку мы поднесли бы тебе, Элизабет», — говорили они. Итак, я должна благодарить эту кошку — она оказала мне большую услугу.
Одной из самых надоедливых вещей в Олдерсоне были дурацкие тюремные фразы, которые заключенные подхватывали друг у друга и превращали в нудные штампы. С утра до ночи раздавались реплики типа: «До встречи, аллигатор!», «Пока, козочка!» и т. д. Я прямо изнывала, слушая каждый день и каждый час эти стандартные ласкательные имена, с которыми девушки обращались друг к другу: «деточка», «куколка», «сладость моя», «золотце», «сахар мой». Я в этом отношении была тверда, как алмаз, — никому не разрешала называть себя «мамочка». Я сказала им, что потеряла единственного сына и не могу без содрогания слышать это слово.
Другим мучением было бесконечное повторение одних и тех же песен по радио. Мои соседки обладали удивительным даром не пропускать буквально ни одного концерта популярных песен. Впрочем, одна песня, на слова Алекса Норта, грустная и нежная, стала своего рода «гимном» Олдерсона. Она называлась «Раскованная мелодия». Что касается всех других, я не хотела бы услышать их когда-нибудь снова. Впрочем, уж лучше блюзы, чем слащавые колыбельные и скучные проповеди священников.
Однажды по всей тюрьме распространился слух, будто пастор начал разглашать все, что заключенные женщины говорили ему на исповеди. После этого число посещающих церковь, а особенно исповедальню, резко сократилось. Одна из наших пуэрториканских «политических», католичка, решила серьезно поговорить с пастором. Ведь исповедь была для верующих заключенных чем-то очень важным, и пастор нередко давал им хорошие советы. Вскоре после этого тот напечатал в своем еженедельнике статью под названием «Священник никогда не разглашает тайн». Волнения улеглись, и все успокоились.
Я взяла в библиотеке книгу о деревьях. Как человек, выросший в городе, я не знала названий многих деревьев. Летом 1956 года, пользуясь относительно большей свободой, я, выходя на прогулку, всякий раз брала с собой эту книгу и с ее помощью старалась «опознавать» деревья. Я бродила по дорожкам, заглядывая в раскрытую книжку. Женщины, проходившие мимо, с недоумением косились в мою сторону. «Что ты делаешь, Элизабет? Читаешь деревьям роман?» — спрашивали они. Потом я увлеклась книгой о птицах, и тут кое-кто решил, что я окончательно свихнулась. «До чего дошла! Читает вслух малиновке! Не иначе — рехнулась!..» — печально вымолвила одна из моих приятельниц. В эту пору я очень быстро теряла в весе, и девушки из больницы, куда я ходила взвешиваться, говорили: «Элизабет, вы постепенно становитесь довольно изящной дамочкой! Скоро вы сможете подцепить какого-нибудь франта».
Разговоры о любви неизменно вызывали общий интерес. Но меня удивляло, почему заключенным не нравился кинофильм «Марти», завоевавший популярность во всей стране. Оказалось, что им нравятся только красавцы и красавицы, а не обыкновенные люди, показанные в этой картине. Несколько раз я смотрела фильмы с Фрэнком Синатрой, Дэнни Кэем, видела «Маленьких похитителей детей» и несколько других картин, о которых хорошо отзывались газеты. Часто тюремная цензура вырезала из кинолент отдельные кадры. Это раздражало всех. Мне были неприятны возбуждение и ажиотаж, царившие на просмотрах фильмов, и чаще всего я предпочитала оставаться в коттедже. В один из таких вечеров я написала стихотворение, позабавившее моих друзей. Оно называлось: «Каким я хотела бы видеть мужчину». Все очень интересовались моим корреспондентом д-ром Клеменсом Франсом, чья фотография стояла на моем письменном столе. «Какой интересный! — восхищались женщины. — Вы собираетесь замуж за него?» А когда я, смеясь, отвечала «нет», они принимались убеждать меня: «В ваши годы следует обзавестись семьей. Вас ждут только неприятности, если вы не бросите свою работу. Пусть другие занимаются ей!»
Все с огромным интересом относились к любому упоминанию обо мне в газетах и журналах. Однажды «Нью рипаблик». поместил редакционную статью с протестом против заключения меня в тюрьму по закону Смита. Женщины много смеялись над фразой о том, что по сравнению с правительством я «только мышь». Однажды, весной 1957 года, когда происходил съезд Коммунистической партии США, одна надзирательница позвала меня в кладовую мастерской и сказала: «Элизабет, я прочла в газете, что вас избрали членом какого-то совета директоров». В действительности речь шла о национальном руководящем органе нашей партии; я уже читала в «Нью-Йорк таймс» о моем заочном избрании в его состав. «Вы имеете в виду Коммунистическую партию?» — спросила я. Но она не могла этого припомнить: до нее, тупой тюремщицы, смысл слова «коммунист» не доходил. Она просто решила, что раз мое имя напечатано в газете, значит, это большая честь.
Расовая дискриминация
Даже после того, как по распоряжению свыше в коттеджах была проведена десегрегация, расовые предрассудки и дискриминация отнюдь не исчезли. Как и прежде, на самые трудные работы назначались заключенные-негритянки. Именно они трудились на ферме, в прачечной, на заготовке консервов, убирали коттеджи и ходили за свиньями.
Консервирование фруктов и овощей велось только в определенное время года и требовало большого напряжения сил. Многие негритянки из северных штатов имели образование и могли бы выполнять различную канцелярскую работу, но их к этой работе не допускали.
Когда мы впервые спустились на нижнюю территорию, чтобы встретиться с нашими адвокатами миссис Кауфман и мистером Абтом, нас поразило, что в административном здании среди большого числа машинисток и стенографисток не было ни одной негритянки. Впрочем, впоследствии туда назначили одну негритянку, сидевшую якобы за неуплату налогов. Она была одной из секретарш нью-йоркского конгрессмена Адама Пауэлла, и суд над ней по всем признакам носил характер политической инсценировки. По непонятным причинам ее очень недолго продержали на «ориентации», перевели в один из лучших коттеджей на нижней территории, ввели в состав тюремного хора и назначили машинисткой в главный административный корпус. Другие заключенные-негритянки объясняли все это стремлением начальства Олдерсона добиться от конгрессмена Пауэлла лестных публичных отзывов о тюрьме. Еще говорили, что у этой заключенной удивительно светлая кожа и что ее даже трудно признать за негритянку.
В скором времени ее освободили досрочно. Я уверена, что у нее сложилось весьма обманчивое представление об Олдерсоне, где с ней обращались исключительно хорошо. Когда она была в тюрьме, я послала ей несколько номеров нью-йоркских газет, которые получала. Некоторые негритянки настоятельно просили меня встретиться с ней перед ее отъездом и рассказать правду о нашей тюрьме. Как-то, возвращаясь из тюремной лавки, я встретила ее, представилась и сказала: «Надеюсь, вы поняли, что обращение с вами вовсе не типично для здешнего отношения к неграм? Советую вам до отъезда поинтересоваться судьбой остальных заключенных-негритянок, а затем рассказать вашему конгрессмену, как трудно приходится им в Олдерсоне». Но она сильно разволновалась и, видимо, боясь вступать со мной в разговор, что-то пробормотала и почти мгновенно откланялась. После ее освобождения я что-то не слышала, чтобы она где-нибудь выступила в защиту женщин своей расы. Менее удачливые негритянки, не имевшие ни друзей, ни доступа к прессе, тоже были разочарованы и огорчены таким ее безучастием.
Большинство неграмотных составляли негритянки из южных штатов. Среди них почти не было наркоманок, да и вообще эти пожилые матроны, как правило, сидели не за моральное разложение, а за преступления попроще. Это были фабричные или сельскохозяйственные работницы — женщины, привыкшие к тяжелому труду, более солидные и рассудительные, чем многие их сестры из городов Севера. За последние несколько лет, когда было выпущено много правительственных облигаций — по социальному страхованию, в пользу ветеранов войны и т. д., — резко вырос процент краж, подпадающих под юрисдикцию федеральных судов. Таких воровок у нас было немного — гораздо больше сидело за самогоноварение, которое считается правонарушением «федерального значения».
В то время большинство этих женщин еще ничего не знало или знало очень мало о борьбе
