чувство большого облегчения, — ведь это была моя последняя весна в тюрьме. Меня вызвали в административное здание, чтобы подписать предварительную документацию на освобождение. Я вернула в библиотеку книги и начала раздаривать свои вещи — свитеры, кашне, платки, чулки, маникюрный набор и писчую бумагу. Последнюю у меня никогда не просили, разве что изредка брали листок для записи счета в карточной игре. Я упаковала подаренные мне мелочи и сувениры, чтобы увезти их домой. Почти все письма пришлось уничтожить. Цветы в горшках я передала в другие комнаты. Немало времени ушло на штопку и чистку тюремной одежды, которую надлежало сдать в последний день. В общем я вовлеклась в довольно продолжительный процесс «выхода из тюрьмы». Мне казалось верхом эгоизма забрать с собой хоть что- нибудь из вещей (исключая подарки), которые могли бы понадобиться другим заключенным. Но не все так рассуждают. Просто удивительно, до чего жадны иные женщины! Покидая тюрьму, они уносят с собой решительно все, что им удалось собрать, выклянчить, одолжить или украсть. Им нет никакого дела до нужд тех, кого они еще только что называли своими лучшими подругами. Видимо, эта безграничная алчность и привела их в тюрьму.
Меня затребовали в больницу на медосмотр и в Дэвис-холл для фотографирования — видимо, по требованию ФБР: потеряв 75 фунтов, я сильно изменилась внешне и выглядела совсем не так, как на старой фотографии. Меня это только обрадовало. Затем меня вызвали в швейную мастерскую, чтобы снять мерку для «выходной одежды». Кроме двух платьев, мне сшили короткий жакет, так как было еще холодно. Одежда получилась довольно добротная, и никто бы не сказал, что ее сделали в тюрьме. Кэти привезла чемодан с туфлями, шляпкой, чулками, бельем и сдала его в канцелярию для передачи мне.
В один из своих визитов она рассказала мне забавную историю. После XVI съезда нашей партии, весной 1957 года, среди американских коммунистов возникли ожесточенные опоры по поводу решений XX съезда КПСС, на котором Никита Хрущев разоблачил жестокие методы Сталина. Были, впрочем, и другие разногласия. Один из наших друзей спросил Кэти: «Окажите, на чьей стороне Элизабет?» «А разве вы сами не знаете?»— проговорила она с невинным видом. «Конечно, не знаю! — нетерпеливо воскликнул тот. — Потому и спрашиваю». Моя младшая сестра вежливо ответила: «Ведь она все-таки в заключении! Ей там трудно разобраться».
В этом она была абсолютно права: я располагала очень скудной информацией и с нетерпением ждала освобождения, чтобы подробно узнать обо всем. Хотелось вновь уйти с головой в гущу событий, снова пропагандировать и защищать свои взгляды, свою партию.
Мое нетерпение возрастало с каждым часом; у нас это называлось «выходной лихорадкой». В ту весну освободили первую группу осужденных по делу Денниса. Я видела их фотографии в газетах. На одной был изображен сам Юджин Деннис с Джоном Абтом. Я вырезала ее и положила на свой письменный стол рядом с портретом судьи Димока. Одна надзирательница опросила меня: «Кто эти люди?» «Мой судья и мои адвокаты», — схитрила я, и она разрешила мне оставить обе фотографии на столе. Как приятно было мне смотреть на улыбающееся лицо Юджина! Я прикинула, что с освобождением этой группы и после выпуска на свободу меня и других, кто был приговорен к трем годам вместе со мной, в тюрьме больше не останется ни одного осужденного по закону Смита. К сожалению, на членов нашей группы наложили штрафы, вследствие чего нам пришлось отсидеть дополнительно тридцать суток, причем увеличение срока не уменьшило суммы самого штрафа. Меня, например, присудили к уплате шести тысяч долларов, и я до сих пор выплачиваю дяде Сэму по десять долларов в месяц. По моим подсчетам, я расплачусь с ним сполна через сорок лет, когда мне исполнится… сто тринадцать лет.
Жаль было покидать товарищей по заключению, особенно пуэрториканских «политических» и двух моих подруг, все еще сидевших в 26-м коттедже. Маленькая полукалека так бурно переживала бесконечные надбавки к сроку, сыпавшиеся на нее как из рога изобилия, что почти лишилась рассудка и все время сидела под замком. «Для ее же пользы», — говорили надзирательницы. Негритянка А., по-прежнему работавшая в прачечной, каждый день кричала мне через всю территорию: «Элизабет! Не забудь попрощаться со мной!» В тюрьме у меня действительно были настоящие друзья. Даже некоторые надзирательницы специально приходили прощаться.
Под самый конец произошел еще один конфликт с Кинзеллой. Я должна была уехать в субботу 25 мая 1957 года. Когда служащая, которая ведала досрочным освобождением, узнала об этом, она сказала мне: «Боюсь, Элизабет, что вам придется ждать до понедельника. Мисс Кинзелла не станет подписывать бумаги в субботу или в воскресенье».
Это сообщение прямо-таки взбесило меня. Я была готова бороться, как тигрица, за свои двое суток. За все время моего пребывания в Олдерсоне ничто не вызвало во мне такой ярости, как намерение этой женщины добавить к моему сроку целых два дня. Она жила на холме, всего в пяти минутах езды от административного здания. Я написала Абту, Клеменсу Франсу и Кауфман. Они позвонили в Вашингтон, и через несколько дней меня поставили в известность, что я выйду из тюрьмы в последний календарный день моего срока — 25 мая. Подписывая мои бумаги, Кинзелла вела себя, как обычно, — крайне сдержанно и холодно. Но я почувствовала, что после моей победы ей уже не удастся задержать кого бы то ни было хоть на один лишний час.
И вот настал желанный день. Кинзелла распорядилась отправить меня ровно в полдень, хотя многие уезжали рано утром. Я знала, что у ворот меня будет ждать машина Джона Абта, что вместе с ним за мной приедут его сестра, моя приятельница Мариан Бакрак и, конечно, моя любимая сестра Кэти. По дороге в швейную мастерскую я встретила Розу и очень обрадовалась ей. Мне выдали все мое имущество, включая носовые платки и книги, присланные мне людьми, не указавшими обратного адреса. Получила я также свои деньги и свою собственную книгу. Но писем и телеграмм, задержанных администрацией, мне так и не дали, о чем я уже писала.
Одна из надзирательниц довезла меня до ворот. Выйдя из машины, я услышала, как девушки из коттеджа, где жила Кармен, два или три раза прокричали: «Прощай, Элизабет!» Я помахала им рукой. Надзирательница и охранник у ворот пожелали мне всего доброго. Я прошла несколько ярдов, отделявших меня от моих друзей, и наконец почувствовала себя свободной.
Выдался прекрасный, погожий день. Наша машина катила среди живописных холмов Западной Виргинии. Мы подъехали к уютному ресторану. Мне было так странно, что я могу войти внутрь, не привлекая к себе пристальных взглядов. Видимо, я не отличалась ничем особенным от остальных посетителей. Я никогда не увлекалась жевательной резинкой, но тут я попросила Кэти купить мне пакетик — вероятно, потому, что в Олдерсоне она считалась едва ли не самым страшным видом контрабанды.
Мне разрешили переночевать в Вашингтоне — ведь юридически я еще не была свободна. В понедельник утром мне предстояло отметиться в Управлении по досрочному освобождению на Фоли-сквер и после этого до 6 июля оставаться на положении условно освобожденной. Одна из моих вашингтонских приятельниц пригласила всех нас к себе домой, где в честь моего выхода на волю устроила торжественный обед с виски и шампанским. Но самую большую радость я ощутила в момент, когда взяла со стола номер «Дейли уоркер». С января 1955 года я ни разу не держала в руках любимую газету. Пить виски я не решилась, только отхлебнула немного шампанского.
В понедельник я надела синее платье, сшитое в тюрьме (единственную вещь, сидевшую на мне хорошо), и отправилась на прием в Управление по досрочному освобождению. Мне очень не хотелось оказаться снова на Фоли-сквер, но все же я зашла к федеральным судебным исполнителям и поздоровалась с ними. С некоторыми из них мы хорошо познакомились за долгие восемь месяцев нашего процесса.
В управлении проявили большой интерес к моим впечатлениям об Олдерсонской тюрьме. Беседовавшая со мной сотрудница сказала, что оттуда поступают самые разноречивые сведения. Я отвечала осторожно, старалась быть объективной. Я насмотрелась там всего, поэтому высказала немало критических замечаний. Сотрудница управления говорила о близорукости своего ведомства, о его неспособности учитывать настроения и состояние всех женщин, выходящих из Олдерсона. Она напомнила мне о строгом запрещении видеться с кем-либо из моих бывших подруг по заключению. «Но, разумеется, — добавила она, — вы можете видеться с вашими друзьями».
И в тюрьме и здесь делалось различие между заключенными вообще и моими друзьями, сидевшими в тюрьме. Это было молчаливым признанием нашего статуса политзаключенных. Потом эта сотрудница как-то зашла ко мне домой, пожалуй, скорее из любопытства, чем по долгу службы. Но она боялась разрешить мне поехать на отдых к супругам Абтам в Кент (штат Коннектикут), где у них была дача. Пришлось обратиться в Вашингтон. Мне разрешили отправиться туда в субботу 4 июля. Когда я прибыла на место, срок моего
