включала в письма и посылала на волю, третьи заучивала наизусть. Перо я сменила на иголку, нитку, наперсток и ножницы. Я горячо обрадовалась известию, что в Нью-Йорке и Пенсильвании оправданы мои близкие друзья Мариан Бакрак и Стив Нельсон, обвиненные в нарушении закона Смита.
Я много читала. В библиотеке мне попался объемистый том под названием «Письма из тюрьмы». Это была подборка писем заключенных — главным образом политических — из многих стран. Мне запомнились слова индийского премьер-министра Неру: он советовал каждому провести какое-то время в тюрьме — там можно о многом поразмыслить. Неру рассказывает, что именно в заключении он написал некоторые из своих лучших книг. Но английские колонизаторы, по крайней мере, считали его политическим заключенным и относились к нему соответственно. Я такой чести не удостоилась.
В то лето Бетти лежала в госпитале. Мне очень хотелось повидать ее. Врач разрешил свидание, но начальство категорически заявило: «Нельзя!» Через несколько дней, проходя мимо больницы, я столкнулась с врачом. Он спросил, почему я тогда не пришла. Я объяснила ему, что мне отказали в свидании с Бетти, ибо мы «стали бы говорить о политике». Доктор презрительно скривил губы. «Ну и что? Подумаешь, говорить о политике! Это куда лучше всего того, о чем здесь принято говорить».
Я боялась, что никогда уже не смогу писать — слишком много я наслушалась непристойнейшей ругани; это было какое-то нескончаемое «мордование языка», как в свое время сказал Оливер Уэнделл Холмс. Однажды, сильно расстроенная чем-то, я шла по дорожке, бормоча что-то себе под нос. Девушка, шедшая рядом, спросила: «Элизабет, что с вами?» «Да вот думала, что попаду в тюрьму, а очутилась в каком-то детском саду!» — отвечала я. Та засмеялась, а потом отпустила стандартную тюремную шутку: «Пока вы просто разговариваете сама с собой, это еще ничего. Вот когда начнете отвечать сама себе, тут уж берегитесь!»
Прочитала в «Нью-Йорк таймс» и в «Нейшн» рецензии на свою книгу и вдруг больше, чем когда-либо, ощутила свою прочную связь с внешним миром. К этому времени мои обязанности в мастерской художественных изделий расширились. Я вела учет расхода ниток и распределяла их среди ткачих, стараясь быть абсолютно справедливой. Но вопрос о распределении готовой продукции становился все более сложным. На верхней территории размещалось шесть коттеджей, Дэвис-холл, больница, библиотека, учебные классы. На нижней было вдвое больше коттеджей, административное здание и домики тюремного персонала. И всем хотелось иметь новые занавески, ковровые дорожки, накидки и т. п. Некоторые предприимчивые надзирательницы, дежуря в мастерской, самовольно забирали циновки для своих коттеджей. Смитсон безуспешно пыталась приостановить это растаскивание нашего добра.
Наконец была введена особая «система» распределения продукции нашей мастерской. Подобная глупость, естественно, могла зародиться только в головах тюремного начальства. Все заключенные издевались над этой нелепостью. На верхнюю и нижнюю территории назначили по надзирательнице, и каждая из них определяла, какую именно продукцию, для кого, а главное — какого цвета мы должны изготовлять. Нам приказали разделять все мотки на две партии, чтобы и в той и в другой были одинаковые подборки цветов, и затем помечать все мотки инициалами надзирательниц — «А», «Г» и т. д. Эту работу поручили мне. Я оказалась в роли царя Соломона! Кроме того, мне приходилось выполнять функции бухгалтера и тщательно регистрировать, какой заказ выполняет каждая группа ткачих и какими нитками они пользуются. Женщины работали с большим напряжением и раздражались, когда им мешали. Я пересчитывала мотки, катушки, занавески, коврики, скатерти, циновки и докладывала мисс Омитсон о любых случаях нехватки ниток. Я помогала ткачихам измерять длину занавесей и метила готовые изделия перед их приемкой надзирательницей. Готовый товар мы аккуратно складывали в шкаф, чтобы посетители мастерской могли в любое время познакомиться с плодами наших трудов. Отдельно на стене были вывешены мохнатые коврики. Женщины доверяли мне, зная, что у меня нет «фавориток» и что весь материал распределяется по справедливости. Мисс Смитсон тоже была довольна мной.
Клодия помогла ей написать отчет о воспитательном значении нашей мастерской, после чего нам стали давать больше материалов. Я помогла ей составить новую смету в связи с наметившимся расширением производства. Правда, хождение по мастерской утомляло меня значительно меньше, чем многочасовое шитье. Это была легкая и чистая, даже в какой-то степени интересная работа, если вообще в тюрьме что-то может быть интересным. Но меня и всех остальных, включая надзирательниц, возмущало то, что мне не начисляли за это зачетных дней. Я и не надеялась на них, но мисс Смитсон и моя надзирательница настоятельно советовали мне подать соответствующее заявление. И та и другая в своих ежемесячных отчетах, характеризуя работу и поведение каждой заключенной, рекомендовали администрации распространить на меня эту льготу. По результатам моего труда и поведению в коттедже я полностью заслуживала ее. Надзирательницы продолжали возмущаться и представлять свой рекомендации, однако безрезультатно. Известно, что всякое пенитенциарное заведение имеет определенные полномочия в этом вопросе. От Кэти я слышала, что некоторые из моих товарищей, сидевшие в мужских тюрьмах, получали не только зачетные дни, но даже плату за работу, которую они выполняли. Но, вообще говоря, против осужденных по закону Смита проводилась в этом отношении дискриминация, что, несомненно, диктовалось сверху. В Олдерсоне нам говорили: «У вас нет настоящего статуса заключенного; ведь вы не признали себя виновными и не проявляете никаких признаков раскаяния и желания исправиться».
Конечно, этого нельзя было ожидать ни от одной из нас. Позиция тюремной администрации и наша позиция были диаметрально противоположны. Короче, нам упорно отказывали в честно заработанных зачетных днях.
Эта ситуация лишний раз подтвердила правильность вывода, который сделал судья Димок в день вынесения приговоров по нашему делу. Он заявил, что не ожидает, что наши взгляды изменятся только от того, что мы посидим в тюрьме. Тринадцати из нас он позволил выступить с заявлениями, и, прямо скажу, его заключение было вполне логичным. (Впоследствии на одном собрании нью-йоркских адвокатов он одобрительно отозвался о наших выступлениях в суде, сравнил нас с первыми христианами и заметил, что наши речи должны войти в историю юриспруденции.) Вызвав страшное возмущение правительственных адвокатов, судья Димок сделал нам странное предложение. Он спросил, согласимся ли мы выехать в Советский Союз, если это удастся устроить. Я первой попросила слова для ответа. У меня не было возможности посоветоваться с моими «соответчиками» или права говорить от их имени, но я решительно сказала: «Нет!» То же стали повторять вслед за мной и другие. Когда три или четыре человека произнесли «нет!», Димок сказал: «Ладно, забудьте мой вопрос», — и продолжил оглашение приговора.
На следующий день в газетах появились крикливые заголовки: «Красные предпочитают сесть в тюрьму, чем ехать в Россию». Тогда я попросила разрешения выступить с разъяснением. И снова, вопреки протесту представителей правительства, Димок согласился удовлетворить мою просьбу. Я сказала: «Все мы были бы счастливы посетить Советский Союз, но мы ни за что не согласимся на высылку из родной страны. Мы не считаем себя вправе поехать туда, чтобы пользоваться благами социализма, построенного не нашими руками. Соединенные Штаты Америки — вот наша родина. Мы обязаны оставаться здесь, чтобы помочь торжеству социализма в нашей стране».
Понятно, что этого пресса не опубликовала. В 1960 году, находясь в Советском Союзе, я послала судье Димоку новогоднюю поздравительную открытку. Мне хотелось известить его, что в конце концов я поехала в Страну Советов, но по собственной воле и имея полное право свободно вернуться домой.
Я была просто счастлива, когда в 1956 году кончился срок Бетти. В тюрьме мы виделись очень редко, но я знала, что без нее мне будет намного труднее. Незадолго до отъезда она передала мне через одну мою подругу по мастерской просьбу прийти в воскресенье утром… в церковь. Весть о том, что мы обе придем туда, удивила всех. «Бетти и Элизабет стали верующими!» — подшучивали над нами. Я попросила надзирательницу внести меня в список желающих присутствовать на протестантском богослужении. Она внимательно посмотрела на меня я рассмеялась: «Я уверена, Элизабет, что вы пойдете в церковь, чтобы кого-то встретить. Тут все так делают». Она знала Бетти, и наш план ее не удивил. Девушки из коттеджа Бетти разместились в церкви поблизости от входа и заняли для меня место рядом с ней. Во время проповеди и хорового пения мы переговаривались шепотом. Все женщины, знавшие Бетти, не чаяли в ней души. Необыкновенно отзывчивая, она помогала людям, чем только могла. Она покинула свой коттедж под общий плач всех соседок. Мы вышли из церкви, и на прощанье я ее поцеловала. Это строго запрещалось, но надзирательница нарочно отвернулась и не стала придираться. И все же прощанье с Бетти было менее грустным, чем с Клодией, — вероятно, потому, что теперь срок моего освобождения был уже недалек.
Время шло, приходили и уходили праздники, менялись времена года. Настала весна, принесшая мне
