условного освобождения кончился. Юджину Деннису тоже позволили поехать туда. С 1948 года он все еще числился выпущенным под залог по нерассмотренному обвинению в нарушении все того же закона Смита. Только тут наконец мы смогли по-настоящему отпраздновать мое освобождение.
Оглядываясь назад
Нужно много времени, чтобы вырвать тюрьму из сердца и памяти, если это вообще возможно. Я дописываю эту книгу. Когда я поднимаю глаза, мне открывается вид на голубую Сан-Францисскую бухту и окружающие ее холмы. Но прямо предо мной, в середине бухты, уродуя чудесный вид, возвышается одна из самых страшных федеральных тюрем — «Алькатрас», называемая также «Скала». Совсем недавно отсюда бежали три узника. Быть может, только тот, кто сидел в тюрьме, способен в полной мере ощутить атмосферу агонии, исходящую от крепости «Алькатрас»… Пусть в Олдерсоне режим был менее суровым, но тюрьма есть тюрьма, и она навсегда оставляет в душе человека свой отпечаток.
Первые четыре дня после освобождения я просыпалась в шесть утра, а к девяти вечера меня начинал одолевать сон. «Погасить свет!» — эта команда звучала в моих ушах везде — в гостях, в ресторане, на митинге; я с грустью думала о заключенных женщинах, которых в этот час запирали на замок в одиночных камерах, и опять их горе становилось моим. Цель этой книги отнюдь не в том, чтобы вызвать какую-то особую симпатию к себе ил «к моим товарищам, хотя с нами действительно поступили очень несправедливо. Но я прошу читателя помнить, что именно в Соединенных Штатах — этой хваленой «цитадели демократии»— меня и других посадили только за наши убеждения, на основе поистине фашистского закона о контроле над мыслями. Это позор для нашей страны, но не для нас.
То, что произошло с нами, конечно, не идет ни в какое сравнение с ужасной судьбой наших зарубежных товарищей, например Юлиуса Фучика, этого мученика из Коммунистической партии Чехословакии, или Габриэля Пери, французского редактора-коммуниста, которых казнили нацисты. Но это не умаляет всей подлости закона Смита, закона Маккаррэна и антирабочих законов Тафта — Хартли и Лэндрума — Гриффина. Эти законы остаются в силе, и то, что случилось с нами, может повториться — притом в гораздо более тяжелой форме — со многими коммунистами и некоммунистами, со всеми американцами, которые самоотверженно борются за мир, за равноправие негров, за удовлетворение требований профсоюзов. Вот почему мы считаем, что наши судебные процессы не должны быть забыты. О них уже много говорилось и писалось, и в будущем я, разумеется, еще вернусь к этой теме. В этой книге мне хотелось правдиво, по-человечески рассказать о женской тюрьме.
Когда заключенные Олдерсона узнавали, что я оратор и журналистка, они не раз требовали у меня: «Выйдешь отсюда — обязательно напиши про все, что тут видела».
Накануне моего отъезда одна из них строго сказала мне: «Смотри же, Элизабет, не забывай нас! Расскажи людям всю правду об этом «райском местечке»!
Я обещала выполнить просьбу моих подруг. И если мне удастся привлечь к этой проблеме внимание общественности, особенно женских организаций, как это удалось много лет назад моей приятельнице Кэйт О'Хэйр, я буду считать, что три года, которые я провела в тюремном заключении в Олдерсоне, прошли не напрасно. Ведь молодые заключенные буквально взывают о помощи, и они ждут ее в первую очередь от женщин. Ждут ее и больные, и калеки, и те, у кого нет ни родных, ни друзей, ни денег. Вообразите состояние одной пожилой заключенной, которой было некуда уехать из тюрьмы: ее не ждала на воле ни одна живая душа. Отсидев долгий срок, она умоляла администрацию не прогонять ее и дать ей умереть в Олдерсоне, потому что он стал для нее единственным «домом». Бедняжку продержали там какое-то дополнительное время, а потом отправили в другое исправительное заведение. В чем же тогда «воспитательное значение» тюрьмы? Если все женские организации, активно поддержавшие когда-то идею создания Олдерсона, узнают, насколько установленный в нем теперь режим не похож на первоначальные планы, то им надо будет добиваться возвращения к гуманным методам Мэри Гаррис.
Я хорошо понимаю, что не сумела исчерпать эту тему до конца. Если бы мой рассказ был более ярким и образным, то, быть может, общественность потребовала бы закрытия этого заведения, как не соответствующего своей цели и бесполезного. Ведь теперь в сущности оно превратилось в самую настоящую школу преступлений. Большая часть находящихся там женщин нуждается в больничном лечении, им могут помочь опытные воспитатели и психиатры, но никак не тюрьма. Отрезанные от мира, от семей и друзей, лишенные возможности заработать себе на пропитание, обучиться чему-нибудь полезному, они не живут, а заживо гниют там, особенно долгосрочницы. Да и что может расцвести в такой атмосфере, кроме пороков, чего можно ожидать здесь, кроме полного разложения души и тела? Этому в огромной мере способствуют невежественные надзирательницы, не имеющие ни малейшего представления о своих задачах, зачастую совершенно равнодушные к людям, высокомерные и тупые. Быть может, мои критики назовут меня недостаточно «объективной» — любимое словечко в лексиконе так называемых «социальных исследователей». Но заранее заявляю: я на стороне заключенных. Если надзирательницам Олдерсонской тюрьмы что-нибудь не нравится, если они считают, что с ними плохо обращаются, они могут уволиться и уехать. У заключенных же выбора нет — они вынуждены мириться со всем.
Очень трудно — больше того, просто невозможно — изучать факты с помощью всяких «исследовательских комиссий». Даже бывшие заключенные и те боятся говорить правду. Они боятся репрессий, которые обрушатся на них в случае повторного заключения, боятся длинных рук ФБР. В Олдерсоне меня не раз предупреждали: «Будь осторожна. Если напишешь правду об этой тюрьме, не оберешься неприятностей».
Когда Бетти Ганнет вышла на свободу, она выдвинула смелое требование об официальном обследовании Олдерсонской тюрьмы. Испытав на себе все ее «прелести», она кипела негодованием и ни за что не хотела оставаться пассивной. Ее выпустили в сентябре 1956 года, и сразу же она начала выступать на многолюдных собраниях, главным образом на митингах женщин, рассказывая все, что знала, о недостойном обращении с заключенными в Олдерсоне. Она посетила Нормана Томаса, одного из старейших лидеров социалистического движения, который в свое время в числе прочих подписал петицию об амнистии нашей группы. Бетти сказала ему, что действует не от нашего имени, а по велению собственной совести, которая не может мириться с таким нетерпимым отношением к людям. Томас посоветовал ей повидаться с сенатором Уильямом Лангером, членом подкомиссии по пенитенциарным заведениям, которую возглавлял сенатор Олин Джонстон. Он написал Лангеру письмо, после чего тот позвонил Бетти Ганнет и предложил ей приехать к нему в Вашингтон в ноябре 1956 года.
Но тут произошла осечка: иммиграционное ведомство, под чьим надзором находилась Бетти, запретило ей встретиться с членом сената США, хотя тот сам выразил желание переговорить с ней. Однако Бетти никогда не отличалась робостью. Вопреки запрету, она отправилась в столицу, где в течение нескольких часов беседовала с Лангером. Во время их разговора в кабинет вошел секретарь сенатора и заявил Бетти: «Миссис Торми, сюда пришли какие-то два человека с фотоаппаратом. Они представились как сотрудники иммиграционного ведомства и обязательно хотят сфотографировать вас». Видимо, им потребовалось доказательство того, что Бетти и в самом деле не посчиталась с запретом. Сенатор Лангер возмутился и немедленно позвонил главе иммиграционного ведомства генералу Суингу. Обращаясь к нему, он с силой подчеркнул: «Я сам вызвал ее сюда, она нужна мне как свидетельница для моей подкомиссии».
Генерал Суинг попросил передать трубку одному из своих агентов и приказал им вернуться в Нью- Йорк. Затем Лангер сказал Бетти, что ей выдадут официальный документ о вызове в Вашингтон и полностью возместят расходы по проезду. Вскоре в кабинет явился сам генерал Суинг. Он извинился перед сенатором Лангером, но добавил: «Мы обязаны следить за всем, что делают лица, осужденные по закону Смита».
Вернувшись в Нью-Йорк, Бетти Ганнет получила письмо из городского иммиграционного ведомства, в котором ей задним числом разрешалась поездка в Вашингтон и указывалось, что первое письмо следует считать недействительным. Вот как страхуют себя бюрократы!
Вскоре Бетти получила письмо за подписью Фрэнсиса ван Дьюсена, судьи Восточного района Филадельфии, с требованием прибыть в этот город. К письму было приложено отношение в
