иммиграционное ведомство с просьбой разрешить эту поездку. На сей раз чиновники ведомства оказались весьма предупредительными и немедленно выдали необходимое разрешение. Судья ван Дьюсен писал, что хочет обсудить с ней «дело, весьма важное для судопроизводства в федеральных судах». Ему поручили отправиться в Олдерсон, обследовать тюрьму и представить вашингтонской комиссии соответствующий доклад. Он побывал там в начале 1957 года, а в мае прислал Бетти копию своего доклада. Тогда я еще находилась в заключении и, конечно, охотно поговорила бы с ним. Но я ни разу не слышала об этом посетителе и не видела его. Полагаю, что он беседовал только с представителями администрации, что, впрочем, вполне естественно. Любая рядовая заключенная побоялась бы говорить с ним начистоту, особенно если надеялась на досрочное освобождение. Как и следовало ожидать, наши чопорные ханжи- надзирательницы «опровергли» все критические замечания Бетти и даже не стали обсуждать ее предложений. Оно и понятно, тюремщицы никак не могли согласиться с обвинениями, выдвинутыми против них бывшей заключенной. Иначе их бы уволили.
В личном письме к Беттй судья ван Дьюсен отметил: «Персонал тюрьмы считает, что ни вы, ни ваши друзья никогда не раскаивались в преступной деятельности, за которую вас осудили, и не изъявляли желание прекратить эту деятельность после освобождения. Если это правда, то можно ли обвинять их за то, что все льготы и поощрения они предоставляли тем, кто действительно раскаялся и, вернувшись в родные места, проявил готовность порвать со своим преступным прошлым?»
Так наши олдерсонские начальницы, встав в позу судей, вздумали заранее «осудить» нашу будущую деятельность! Они отвели от себя все обвинения в дискриминации, которой подвергали нас, но фактически признали, что действительно проводили такую дискриминацию, да к тому же еще намеренно!
В письме к Бетти ван Дьюсен добавил, что он не обсуждал с администрацией тюрьмы вопрос о «лесбийской любви, поскольку ваша информация по этому поводу основывается на непроверенных слухах». Священник Олдерсона отец Керриган, с которым судья имел продолжительную беседу, сказал ему, что лесбийская любовь очень мало распространена и что в каждом случае принимаются «необходимые исправительные меры». Понятно, что ни Бетти, ни я не могли говорить об этой «любви» как ее свидетельницы, а тем более участницы. Но уж если информация Бетти была отвергнута как «основанная на слухах», то чего же тогда стоят слова отца Керригана? Ведь не он обитал под одной крышей с сорока женщинами, не он слышал их рассказы и даже «свидетельские показания» обо всем, что творилось в общих комнатах и на работе. Он знал лишь то, что говорили ему заключенные или надзирательницы, которые, конечно, никогда не стали бы распространяться на такую тему в присутствии священника. Даже если он и знал кое-что вполне достоверно, то сведения эти поступали к нему только в исповедальне, и он не решался нарушить доверительный характер подобных сообщений.
Единственную заключенную, на которую сослалась Бетти, судья ван Дьюсен так и не разыскал — «она была либо под замком, либо в церкви». Все же судья высказал о ней следующее суждение: «Персонал Олдерсона располагает данными о том, что ее поведение намного хуже всего, с чем вы когда-либо сталкивались». Он отклонил ссылки Бетти на гуманные принципы времен Мэри Гаррис:
«Тогда в тюрьме находилось менее ста заключенных я положение явно отличалось от нынешнего… Пенитенциарное учреждение есть место наказания, куда попадает много умственно неполноценных людей, и перевоспитание в нем не может происходить так, как в обычном учебном заведении».
В ответ на заявление Бетти о недопустимости совместного содержания молодых, зачастую ни в чем не повинных «правонарушительниц» и старых закоренелых преступниц ван Дьюсен пишет в своем отчете: «Управление тюрем считает, что создание в федеральном масштабе специальных исправительных заведений или лагерей для девушек 14–15 лет — задача менее срочная, чем строительство дополнительных тюрем для мужчин». Относительно двух юных девушек из Пенсильвании, которые в 1955 году вместе с нами проходили «ориентацию» (я писала о них), судья заявил, что «они часто нарушали закон еще до прибытия в Олдерсон». Вот уж поистине «закоренелые преступницы»!
В общем все попытки Бетти Ганнет добиться реформ в Олдерсоне ни к чему не привели. Федеральный судья провел там один или два дня только для того, чтобы выгородить и обелить администрацию, а Бетти, эту «нераскаявшуюся коммунистку», обвинить чуть не во лжи.
Я так подробно рассказала об этом эпизоде потому, что он хорошо показывает всю тщетность надежд на реформы. Их нельзя ожидать ни от Управления тюрем, ни от директоров тюрем, ни от федеральных судей. Что-нибудь предпринимается только тогда, когда разоблачения безобразий грозят вызвать взрыв общественного возмущения.
Я предвосхищаю все, что будет сказано по поводу этой моей книги. Ведь я тоже «нераскаявшаяся коммунистка», отбывшая тюремное заключение за нарушение пресловутого закона Смита. Я предвижу клевету, передержки и самую беспардонную ложь — любые попытки дискредитировать правду, описанную мной. К этому я готова и, надеюсь, мои читатели тоже. Из тысяч женщин, прошедших через Олдерсон, только единицы осмелились бы высказать или подтвердить то, о чем рассказала я. Многие надзирательницы, откровенно и подробно обсуждавшие со мной самые жгучие проблемы тюремной жизни, наверняка не рискнут признать что-либо открыто. Как и заключенные, они до крайности запуганы и предпочитают молчать.
Чего только не говорили мне арестантки о взятках, о протаскивании в тюрьму всякой «контрабанды», в частности наркотиков, и о многом другом! Разумеется, я не могла установить достоверность этих рассказов, хотя вполне допускаю, что в них не было ни слова выдумки. Я написала только о том, что сама видела или о чем слышала.
Во всех американских тюрьмах очень плохо организовано медицинское обслуживание, везде заключенные— беззащитные жертвы насилия. Смерть Уильяма Ремингтона в Льюисбургской тюрьме, покушение на коммунистического деятеля Роберта Томпсона в доме заключения «Уэст Сэнт-хауз» — только два из множества примеров. Томпсон стоял в очереди за похлебкой, как вдруг другой заключенный, стоявший сзади, сильно ударил его железным ломом по голове. Разнузданный хулиган оказался фашистом, которому предстояла высылка. Он откровенно заявил: «Я думал, что меня освободят, если я убью коммуниста».
В тюрьмах США стало обычаем объявлять симулянтом почти каждого, кто жалуется на болезнь. Не сомневаюсь, что в Олдерсоне по этой причине погибла не одна заключенная. Особенно возмутителен случай с негром Генри Уинстоном, известным коммунистическим руководителем. Его силы таяли на глазах у всех, зрение слабело, но все его просьбы о лечении игнорировали; в конце концов он утратил способность ходить и почти перестал видеть. Операция, произведенная уже после тюрьмы, показала, что он страдал мозговой опухолью, разрушившей зрительный нерв. Теперь он совершенно ослеп…
От одной заключенной, недавно выпущенной из Олдерсона, я узнала, что
В заключение хочу сказать читателю, что мне очень нелегко было писать эту книгу. Я воздерживалась называть имена, если не считать высших чиновников администрации. Назови я фамилии гуманных надзирательниц — тех, что по-человечески относились ко мне, и они сразу же лишились бы работы. Упомяни я заключенных, все еще находящихся в Олдерсоне или уже вышедших на свободу, и они подверглись бы репрессиям за дружбу со мной. Поэтому во всех таких случаях приходилось хранить тайну.
