американских негров за равноправие. Возможно, сейчас, в связи с активизацией освободительного движения, они стали знать о нем больше. Я рассказала негритянкам из моего коттеджа о борьбе, которую вела в ту пору Отерин Люси, молодая негритянская студентка, добивавшаяся приема в Алабамский университет. Кое-кому мое сообщение понравилось, но другие насторожились: «А зачем ей, собственно, соваться куда не следует?» «Потому что она имеет право учиться, как и всякая другая американка!» — взволнованно ответила я, и мой тон удивил их. Осмелев, они сказали: «Может, ты и права».
Меня знали как близкого друга Клодии, и потому мне было легче беседовать с негритянками, чем большинству других белых заключенных. Негритянки доверяли мне и потому, что я была коммунистка. Я никогда не стыдила их за чрезмерную осторожность — уж слишком часто к ним придирались по всякому поводу. Их эксплуатировали и администрация и белые заключенные. Особенно неприятно вели себя белые южанки: они разговаривали с негритянками грубо и презрительно, считая, что те обязаны работать за них и прислуживать им.
Я слышала, что одна белая женщина предложила своей «подружке»-негритянке, чтобы та стала лесбийкой-проституткой, а она, белая, будет подыскивать ей клиенток. Так я впервые узнала о существовании сводниц среди лесбиек. Я слышала и потом, что такие есть.
Все заключенные-негритянки питали большое уважение к Клодии Джонс. Они гордились ее замечательными успехами в труде, ее талантом, смелым и независимым умом. Так же относились они и к Билли Холидэй. Меня и Клодию в высшей степени возмущали грубые, вульгарно-оскорбительные проявления расизма или того, что мы называли «белым шовинизмом», замаскированным под «любовь», в отношениях между белыми и черными лесбийками. Некоторые белые женщины всячески помыкали своими любовницами негритянками. Клодия однажды не удержалась и крупно поговорила на эту тему с негритянками. Она сказала им, что некоторые белые южанки ведут себя с негритянками в Олдерсоне точно так же, как они поступают иногда с неграми на Юге. Они там часто влюбляются в негров и, чтобы добиться их взаимности, сначала запугивают, а потом компрометируют их. Но как только о такой связи становится известно, белая женщина тут же начинает вопить, что она стала жертвой «насильника», и негра линчуют, кастрируют или сажают на электрический стул. Именно это произошло с Вилли Макги из штата Миссисипи. Его жена приехала потом на Север и рассказала о трагической судьбе мужа. Но она ничего не добилась: белая женщина, об интимной связи которой с этим негром знал весь город, хладнокровно отправила своего любовника на смерть.
Как-то у Клодии завязался спор с двумя умными и привлекательными негритянками, ставшими в тюрьме проститутками-лесбийками. Она сурово осудила их безобразное поведение и спросила: «Что вы станете делать, когда вернетесь домой?» Обе рассмеялись и ответили: «Как что станем делать? Вернемся к мужьям, разумеется! Ведь не думаете же вы, что мы принимаем всерьез этих белых баб? Наплевать нам на них с высокого дерева! Мы встречаемся с ними, только чтобы побольше из них выжать!»
Однажды в Олдерсон из другой тюрьмы привезли белую женщину, мать двоих детей. За какие-то проступки ей прибавили много дней, не раз заключали в одиночку и в конце концов из-за нескончаемых приставаний к негритянкам поместили в 26-й коттедж. Стоило какой-нибудь негритянке появиться в коттедже, как она сразу же начинала ластиться к ней. Видимо, она страдала какой-то особой манией. Негритянки относились к таким белым женщинам с нескрываемым презрением — они не питали никаких иллюзий насчет «любви» подобного рода. Но были в Олдерсоне и такие случаи, когда между белой и черной женщинами завязывалась нормальная и чистая дружба, основанная на взаимном уважении и равноправии. Все считали, что такие пары делают честь и черной и белой расе.
Как-то во 2-й коттедж пришла белая женщина средних лет. Она отбывала небольшой срок за подделку чека, но выделялась из всех крайней нервозностью. Когда эта женщина увидела там большое количество заключенных-негритянок и когда вдобавок ее поместили в дортуар вместе с «цветной», она истерически зарыдала и принялась, как умела, выражать свой протест. Надзирательница, пытаясь успокоить ее, сказала: «Как только у нас освободится отдельная комната, вы получите ее».
Узнав, что она произвела на всех обитательниц коттеджа самое неблагоприятное впечатление, я решила побеседовать с ней. Я спросила ее, откуда она. Оказалось, что ее родным городом является крупный металлургический центр, где я часто бывала. Я спросила: «А чем занимается ваш муж?» «Он сталелитейщик», — ответила она. «И член профсоюза?» «Конечно. У нас все рабочие в профсоюзе».
«По-моему, на этом заводе тоже много негров, — заметила я. — Значит, ваш муж трудится бок о бок с ними. Разве они не его братья по профсоюзу? Разве не помогали они создавать этот союз?» «Да, они, бесспорно, хорошие члены союза!»— ответила она. Тогда я сказала: «Так почему же вы не можете жить и работать рядом с заключенными-негритянками? Ведь ваш муж на свободе работает рядом с неграми. Здешние негритянки очень славные женщины. Они постараются помочь вам решительно во всем». Она успокоилась, и жалобы на нее прекратились. Когда освободилась комната, надзирательница спросила, желает ли она переселиться. Но к этому времени она уже крепко подружилась со своей черной соседкой по дортуару. «О нет, — сказала она. — Не хочется мне покидать эту девочку. Теперь она мне как дочь, и я очень огорчу ее, если уйду». На следующий день она, смеясь, сказала: «Какая же я была дура, когда пришла сюда! Но здесь я многому научилась!» У меня установились с ней теплые, дружеские отношения.
Среди негритянок наблюдалась гораздо большая солидарность, чем между белыми, — естественный результат тяжелой жизни негров в Америке, особенно на Юге. Мне казалось, что у негритянок и характер лучше, что они сильнее, выносливей и менее склонны заниматься сплетнями и доносами, чем белые заключенные. Честно скажу, я доверяла им больше, чем белым. Они отличались самообладанием, были не так истеричны, не так испорчены, как многие белые. Это, конечно, не значит, что они не делали никаких ошибок. Но я чувствовала, что пуэрториканские и негритянские женщины в большинстве своем не так развращены, как другие, что они просто жертвы огромной социальной несправедливости. Если бы им дали возможность жить достойно, они не попали бы сюда, они были бы честными и трудолюбивыми людьми.
Надо сказать, в тюрьме люди ведут себя почти так же, как на свободе. Да и вообще вряд ли можно говорить о каком-то особом типе «человека из тюрьмы». Часто на улицах, в поездах, отелях я вижу женщин, которые по своей внешности и поведению ничуть не отличаются от арестанток Олдерсонской тюрьмы.
Заключенных негритянок роднило с их сестрами на свободе замечательное чувство юмора, умение смеяться от души при каждом случае. Они не плакали, не ныли, не жаловались всем и каждому на свою судьбу. Не зная счастья, они тем не менее всегда были жизнерадостны, не унывали. Они отлично пели, изящно танцевали, а иной раз, если это разрешала надзирательница, были не прочь и переброситься в картишки. Сильные душой, они мужественно встречали любые невзгоды. Все это было для них не так легко — у многих дома остались дети, престарелые родители. По ночам многие плакали в подушку. Помню таких, которые днем, как говорится, держали нос кверху, а вечером, оставшись наедине с собой, начинали всхлипывать.
Для многих я писала письма и так нечаянно узнавала о заботах и горестях, которые они тщательно скрывали от окружающих. Даже в тюрьме можно было по-настоящему ощутить весь трагизм положения американских негров: сегрегация, дискриминация, бредовый принцип расового превосходства белых, неравенство. Все это, словно раковая опухоль, разъедает их жизнь всегда и везде. Вернувшись домой, я по-настоящему тосковала по многим негритянским женщинам, с которыми подружилась в Олдерсонской тюрьме.
Последний год в Олдерсоне
В 1956 году жизнь в тюрьме уже стала для меня в какой-то мере привычной, и все же я отрывала каждый новый листок календаря с возрастающим чувством нетерпения. Кэти регулярно навещала меня и в зимнюю стужу и в летний зной. От нее я узнавала все новости. Я знала, что эти поездки давались ей нелегко: в горах было прохладно даже в июне и июле, особенно по ночам. Я писала очень немного. Это было бесполезно — ведь все равно мне не разрешили бы увезти свои рукописи. Я «спасла» несколько стихотворений, напечатав их в тюремном журнале «Игл», который можно было взять с собой. Другие
