требовали, чтобы их выпустили, в отчаянии колотили кулаками в дверь. Сознание одиночества в самом начале заключения, особенно если срок его длителен, было для них невыносимо. Меня же тогда, да и потом тоже гораздо больше волновало другое: в два часа ночи шумно распахивалась дверь и слепящий луч фонаря, скользнув по стенам камеры и койке, останавливался на моем лице. Так меня будили каждую ночь в течение двух лет. Бессмысленная жестокость! Куда могли мы бежать, находясь за тюремной решеткой и под замком? Это тоже было одной из необъяснимых «тайн» тюремного режима.
Нам приказали представить список своих возможных корреспондентов, — разумеется, для того, чтобы их проверило ФБР. Я указала имена личных друзей — Мариан Бакрак, Майкла Голда и Ричарда Буайе. Администрация категорически их отвергла. В конечном итоге мне разрешили переписываться только с моей сестрой Кэти, с племянником и с приятельницей Мюриэль Саймингтон. Впоследствии в список моих корреспондентов вошли дополнительно чикагский профессор Роберт Морс Ловетт и д-р Клеменс Франс. Когда д-р Ловетт скончался, желание переписываться со мной изъявила д-р Алиса Гамильтон. Всеобщее уважение к этой женщине, сотруднице Джейн Аддамс[10], было настолько велико, что тюремная администрация удовлетворила эту просьбу, даже не запросив согласия Вашингтона.
В карантине мне выдали конверт и бумагу — написать письмо родным. Нелегко было найти легкий, бодрый тон. Я писала сестре: «Не было у нас с тобой более трудной поры. Но она пройдет, и с каждым днем нам будет легче; недели и месяцы с их сменами времен года, праздниками, приездами посетителей и письмами быстро промчатся. Ожидание, полное тревог и дурных предчувствий, всегда тяжелее действительности». Но я знала, что мои слова не успокоят сестру; номер 11710, проставленный рядом с моим именем, глубоко потрясет ее. Почти одновременно с моим первым письмом Кэти получила другое — от начальницы тюрьмы, запросившей сведения о моей прошлой жизни, деятельности и интересах. К письму были приложены шесть различных анкет для заполнения. Теперь они лежат передо мной. Излишне говорить, что моя младшая сестра, всегда отличавшаяся прямотой и независимостью поведения, не стала отвечать на эти вопросы и сообщила тюремному начальству, что я сама могу дать, если сочту это нужным, любую интересующую их информацию. Вот некоторые из вопросов: «Уживалась ли она со своими сестрами и братьями? Была ли послушным ребенком? Пропускала ли занятия в школе? Какой работой занималась? Убегала ли когда-нибудь из дому? Назовите ее бывших мужей и причины разводов. Как вы думаете, почему она очутилась в нынешнем неприятном для нее положении? Не подвержена ли она алкоголизму или наркомании? Возраст, образование, вероисповедание, гражданство, занятия и адреса всех членов ее семьи. Что вы посоветуете ей делать после освобождения?» И так далее — до полной тошноты.
Подобные вопросники рассылались семьям всех заключенных. Иные родственники, боясь лишиться права на свидания и переписку, отвечали на все вопросы. Омерзительный мелкий шпионаж вокруг заключенных и их семей давал администрации какие-то частные, отрывочные сведения. Сбор всей этой информации был совершенно ненужным, а к тому же и противозаконным. Все это отнюдь не облегчало участи заключенных… Семьям рассылались также инструкции насчет свиданий и переписки. Последнюю надлежало «строго ограничивать семейными и деловыми темами». На свидания, которые разрешались раз в месяц, приезжал член семьи или кто-нибудь из «дозволенных корреспондентов». Их могло быть не более пяти, включая адвоката, и утверждались они только после тщательной проверки органами ФБР. Нам разрешали получать небольшие суммы денег для покупок в тюремной лавке и подписываться не более чем на две газеты и два журнала из списка, составленного администрацией. Запрещалось получение посылок или подарков. Изредка — например, в случае серьезных заболеваний родных или какой-нибудь особенно торжественной семейной даты — разрешался телефонный разговор под контролем тюремного персонала.
Надзирательница, следившая за нами во время трехдневного карантина, сказала мне: «Именно сейчас постарайтесь получше отдохнуть. В период ориентации вам будет куда труднее».
Я была арестанткой, бесправной заключенной, писала письма, проходившие цензуру. И все-таки я ходила с высоко поднятой головой. Будь что будет, думала я, но я политзаключенная и горжусь этим, я нахожусь вместе с благороднейшими из людей, которые много страдали, но никогда не шли на сделку с совестью. Я не испытывала чувства стыда или унижения, меня не мучило сознание какой-либо вины. И на мой тюремный номер 11710 я смотрела как на почетный значок.
«Ориентация» в 26-м коттедже
После второй мировой войны, когда многие женщины перешли из армии на должности тюремных начальниц и надзирательниц, в женских домах заключения воцарился казарменный дух. Он проявлялся во всем, даже в языке. Старых надзирательниц и начальниц повысили по службе, что, разумеется, не мешало им относиться к заключенным, как и раньше, с мелочной полицейской придирчивостью. Высшему тюремному начальству были присвоены звания капитанов, лейтенантов и т. д. В соответствии с армейской практикой первый трехнедельный период пребывания заключенных в тюрьме назывался подготовкой, или «ориентацией». Он предшествовал классификации по профессиям и назначению на ту или иную работу. В период «ориентации» проводился общий медицинский осмотр, делались противотифозные и противостолбнячные прививки; кроме того, производились «тесты» для проверки общего развития и профессиональной подготовки заключенных. Ежедневно нам зачитывали официальные правила внутреннего распорядка. Правда, впоследствии я узнала, что их часто изменяли без ведома не только заключенных, но даже и некоторых начальниц коттеджей. Тем не менее нарушение правил каралось аннулированием зачетных дней[11], карцером, а то и тем и другим. За некоторые чрезвычайные проступки, например за порчу казенного имущества или передачу записки посетителю, заключенную иногда вновь отдавали под суд и приговаривали к дополнительному сроку. Об этом нас неоднократно предупреждали.
Хорошо после трех суток полной изоляции оказаться вновь среди людей. Мы — Бетти Ганнет и я — были опять вдвоем, но с огорчением узнали, что едва наша группа прибыла на место, как Клодию Джонс тут же отправили в больницу. Она страдала астмой и еще в Нью-Йорке несколько раз лежала в госпитале. Быть может, именно поэтому судья Димок приговорил ее только к одному году заключения в отличие от Бетти и меня, получивших соответственно два и три года. Через несколько дней после нашего выхода из одиночных камер стало известно, что в больнице кто-то умер от сердечного приступа. Мы чуть не обезумели с горя, но вскоре успокоились. Клодия тайно сообщила нам, что выздоравливает, а умер, как выяснилось, заключенный из соседней мужской тюрьмы, работавший у нас.
Нас повезли группами в поликлинику расположенного поблизости госпиталя, подведомственного министерству здравоохранения и образования. Там работали две женщины-врача и несколько квалифицированных медсестер. Последнее казалось необычным. В большинстве мужских тюрем вспомогательный медицинский персонал состоит целиком из заключенных. Но в Олдерсон часто прибывали беременные женщины, нуждавшиеся в профессиональном уходе. Одна из врачей сказала мне при взвешивании: «Ведь в России нет толстых, почему вы туда не поехали, похудели бы?..» Я спокойно ответила: «Потому что меня послали в Олдерсон». Затем настала очередь Бетти Ганнет. Врачу захотелось поддеть и ее каким-нибудь антикоммунистическим замечанием. Вслед за Бетти вошла заключенная по фамилии Джонс. Врач по ошибке приняла ее за Клодию и насмешливо спросила: «Что, еще одна по закону Смита?» «Нет, меня за подлог», — ответила женщина под общий смех.
Зная о поистине героической борьбе наших женщин за право получать медицинское образование, я всегда с восхищением относилась к американкам-врачам. Но этих двух «докторш» я, как и все заключенные, просто возненавидела. Все мы вздохнули свободно, когда через некоторое время их откомандировали из Олдерсона. Выслушав любую жалобу больных женщин, они неизменно говорили: «Все это вы только воображаете!» Однажды по случаю какого-то праздника заключенные сыграли любительский спектакль, где остроумно обыгрывалась эта реплика.
Медицинское обследование показало, что у меня высокое кровяное давление и артрит. Колени плохо сгибались, мне было больно ходить. Когда я попросила доктора перевести меня на диету, она ответила: «Готовьте себе сами». За все время заключения я ходила в поликлинику только для проверки давления
