— Лесь, достань что-нибудь перекусить. Только попроще, чтоб не греть и не открывать.
— А что, можно и погреть, — снова оживился Мазила. — Вон сколько вокруг примусов.
— Мелкий, ты реально дурак или прикидываешься? — спросил Тимур.
— Когда как, — легкомысленно пожал тот угловатыми плечами. — Но чувство юмора всё ж включи. А то с тоски помрём раньше, чем нас сожрут.
— Слушай, вшей молнию себе в рот и вжикни ею, — устало попросил Тимур.
— Зануда, — буркнул мелкий.
Леся тем временем порылась в рюкзачке и вытащила галеты. Раздала по одной каждому и сама захрустела.
Мазила вгрызся в печенье с такой яростью, словно его не кормили неделю. Тимур, хоть и ворчал, тоже откусил от галеты не без удовольствия. Ел он неторопливо, маленькими кусочками, словно смакуя.
Правильно, не стоит торопиться с едой. Ворожцов последовал его примеру.
— Может, хоть сгущёнку откупорим? — дожевывая, предпринял последнюю попытку оживить ситуацию Мазила.
— И бабушкины соленья, — съязвил Ворожцов.
— Лопай печеньки и помалкивай, — поддержал его Тимур.
Мелкий вздохнул. Леся предложила ему воды из фляжки, но он отвернулся. Не иначе — опять надулся. Ничего, подуется, перестанет. А то и вправду слишком осмелел.
В отличие от Мазилы Ворожцов уверенности в себе не чувствовал. Да, отбились от собак. Да, обошли «жарки». Да, перехитрили неведомого зверя с глазами цвета ртути. Вот только перехитрили, или зверь просто потерял к ним интерес? А может, напротив, решил поиграть?
С аномалиями больше повезло. А собаки… Если б не хищник, кто знает, как сложилось бы. Да и при том, что сложилось удачно, память от встречи со сворой осталась на всю жизнь. Во всяком случае, у него: покусанную руку тянуло и дёргало, несмотря на съеденное обезболивающее.
Ворожцов терпел. Умел терпеть боль. Случалось, и собаки кусали, и на колючую проволоку натыкался, и ногти с мясом выдирал. Впрочем, менее болезненными укусы от подобного опыта не становились. И смелости они не добавляли.
А Мазила дорвался до сталкерских приключений и героем себя почувствовал, не иначе. Всё-таки он действительно мелкий. Мозгами. Не дурак, а просто дитё малое.
Ворожцов перевёл взгляд на Тимура. Что у этого в голове отложилось — вообще непонятно.
— Чего пялишься?
— Ничего, — Ворожцов опустил глаза. — Надо идти.
— А что зверь?
— Если верить сканеру — ничего. Сидит, где сидел.
— И ты предлагаешь выйти на открытое пространство?
— Я предлагаю идти дальше. — Ворожцов вдруг почувствовал, насколько он устал. — Идти, а не сидеть в сомнительном убежище, ожидая, когда зверь проголодается.
— А что, если он уже проголодался и ждёт, когда мы выйдем?
— Да ничего он не ждёт, — снова вклинился Мазила.
— Ты, мелочь, молчи, — тотчас взъерепенился Тимур. — Когда надо будет твоё мнение послушать, я скажу.
Сидевшая молча Леся перехватила Тимура за локоть. Тот развернулся, чтобы вспылить, но осёкся, увидав, что его тормозит девчонка, а не Ворожцов.
— Он прав, — тихо сказала она. — Откуда зверю знать, тут мы или уже ушли? У него сканера нет. Это мы его видим. Он нас — нет.
Тимур засопел, но сдержался.
— Хорошо, — процедил сквозь зубы. — Все доели? Пакуйте вещи и стартуем. По рельсам ко второму выходу. Мелкий гайки швыряет. Я замыкаю.
Мазила подскочил с готовностью.
«Его бы энергию в мирных целях», — вяло подумал Ворожцов братовым изречением. При мысли о брате его передёрнуло. Зачем они сюда полезли? Не надо было. Каждому своё место. Их — не здесь. Прав был брат. И Лёшка Эпштейн был прав…
…Лёшка Эпштейн сидит у них в комнате и пьёт водку маленькими глоточками. Удивительная манера. Ворожцов пробовал водку всего два раза в жизни. Залпом, после выдоха, как учили. Не понравилось. Вкуса в ней нет никакого, послевкусие отвратительное. А захмелеть можно и при помощи других, более приятных средств. Хотя Эпштейн говорит, что водка вкусная. Брат за это обзывает Лёшку позёром, но как знать, может, он и в самом деле находит там какой-то вкус?
Ворожцов не понимает, как можно смаковать эту дрянь, потому на Лёшкино потребление крепкого алкоголя смотрит со смесью уважения и содрогания.
Эпштейна пригласила мама. Павел обмолвился, что Лёшка вернулся из очередной экспедиции. Мама сделала вид, что не обратила на эту новость никакого внимания, а сама тут же позвонила Эпштейнам. Ворожцов слышал, как она нашептывала в трубку, что «Пашеньку надо спасать, он спивается».
Лёшка не заставляет себя ждать. Уже вечером он в комнате у Павла. Но вопреки ожиданиям не даёт ему по шее и не читает мораль, а садится пить вместе с ним. То ли не понимает, что от него требуется, то ли придумал какой-то хитрый ход. В непонимание Ворожцов не верит. Эпштейн не тот человек. Значит, что- то задумал.
Брат в отличие от своего друга шарашит залпом. Ставит стопку, берёт один из любовно приготовленных Лёшкой бутербродов, занюхивает и кладёт обратно. Внутри у Ворожцова всё сжимается, будто это он заглотил стопарь. Павел не закусывает уже неделю.
Лёшка, напротив, с удовольствием уминает свой бутерброд.
— Запивать не правильно, — поучает он, но произнесённые слова звучат не нравоучением, а житейским наблюдением старшего товарища. — Занюхивать — тем более.
— Закуска градус крадёт, — мрачно отвечает Павел.
Мрачность у него включается всякий раз, когда проходит похмелье. Потом он снова надирается и либо забывается, либо впадает в истерику. Так происходит уже не дни — недели.
— Хочешь надраться и вытравить прошлое? — невинно интересуется Эпштейн.
Павел кивает:
— Уже давно.
— И как, — заботливо уточняет Лёшка, — выходит?
— Ага, входит и выходит.
Павел показывает, как недавно совал два пальца в рот. Хмурится ещё сильнее, мотает тяжёлой головой, болезненно морщится. Видно, похмелье до конца так и не отпустило.
— Так с чего ж ты решил, что в этот раз получится, если в прошлые разы не удалось?
Брат тянется за бутылкой. Эпштейн перехватывает его руку.
— Погоди.
Павел смотрит с неудовольствием. Брови насуплены. Глаза маленькие, красные и злые.
— Ты мне пришёл нотации читать? — спрашивает он.
— Вот ещё! Если б я пришёл, как ты говоришь, нотации читать, я б тебе сейчас втирал, что пить нехорошо. А я, как видишь, сижу с тобой рядом, пью, закусываю.
— Вот и пей.
Брат снова пытается дотянуться до бутылки, но Лёшка изящным движением отставляет её на другой край стола.
— Пить, Пашик. Пить, а не угоняться.
Взгляд Павла становится сердитым. На «Пашика» он реагирует по-прежнему, несмотря на пьянство, которое давно притупило многие привычные реакции. Ворожцову кажется, что это хороший знак, значит, брата ещё что-то дёргает. Лёшка тоже замечает, усмехается. Впрочем, Павел ничего так и не говорит. Эмоция во взгляде угасает, он отстранённо взмахивает рукой. Бурчит:
— Слушай, Эпштейн, ты сказать чего хотел или спросить об чём? Так ты говори, спрашивай. Только
