Последние слова он произносит, как смертный приговор. И хотя это кажется невероятным, но от этого приговора Павел становится старше ещё лет на десять, ссутуливается, съёживается. Плечи безвольно обвисают.
— Гальскому было за шестьдесят, — продолжает брат. — Он на глазах превратился в старика и умер на месте. Просто сердце остановилось. Иванченко постарел ужасно. Выглядел страшно. Сморщился весь, облысел, пигментными пятнами пошёл… Назад он не дошёл. Ноги еле двигал, трясся весь, а потом упал на полдороге, и всё. Я с ним просидел полтора суток. Он всё прощения просил. Потом бредить начал, потом…
Павел сглатывает. На глазах брата предательски блестят слёзы. Эпштейн на этот раз сам берёт бутылку. Разливает.
— Упокой души, — одними губами шлёпает Павел и вливает в себя стопку.
Тишина звенит и давит. Ворожцов ёжится, хотя в комнате жарко.
— А я вот пришёл, — ставит точку в истории брат. — Молодой старик.
— Ты сам себя стариком делаешь, — тихо, вкрадчиво, будто баюкая малыша, говорит Лёшка. — У тебя ещё всё впереди. А седая башка… Некоторые её для этого перекисью травят.
Брат снова проводит рукой по волосам.
— Седая башка — фигня, — говорит он неожиданно трезво. Рука брата ложится на грудь, и он непонятно добавляет: — Я здесь седой, Леша.
Эпштейн мрачнеет.
— А с прибором что? — переводит он тему.
— Там остался, — устало отвечает Павел. — Кому он теперь нужен? Молодости он не подарит, а старость никому не нужна. Мы с Иванченко его так и оставили.
— Как «так»? Прямо там?
— Прямо там. Если его какая-нибудь местная зараза не разломает, так и будет стоять.
— Экспериментальный прибор? Настроенный и включённый? — Лёшка поражён.
Павел кивает:
— Только кнопку нажать.
— Это даже не преступная халатность, это… — Эпштейн злится. — Учёные хреновы! Вы о последствиях подумали?
— Какие последствия? — отмахивается Павел. — Кто там эту аномалию разрядит? Какой-нибудь кабан мутировавший? Ну, постареет. Если поросёнок — подрастёт чуть-чуть. Если старый кабан — сдохнет. И хрен с ним. Подумаешь, кабан. Тут три человека умерли.
Эпштейн берёт себя в руки и серьёзно смотрит на Павла.
— Нет, Пашик. Не три, а два. Ты ещё жив, зараза. И рано тебе седеть.
Павел отмахивается от Лёшки, как от надоедливой мухи.
— Ты — учёный, — твёрдо говорит Эпштейн. — Плохой, хороший, гениальный — не важно. Учёный. Отрицательный результат — это тоже результат.
Они говорят ещё какое-то время. Говорят и пьют.
Ворожцов понимает, что Павла угнетает не седина, не смерть руководителя даже, а крах теории. Лёшка настаивает, что это не крах. Все оступаются. В любой науке, в любой профессии, в любом деле.
И ещё надо забрать прибор. Брат найти-то его сможет?
Сможет. У Павла в наладоннике весь маршрут со всеми метками. И теми, что им проводник- консультант понатыкал, и теми, что они сами оставили. Ребёнок дойдёт.
Удивительно, но в этот вечер Павел не допивает початую бутылку. Останавливается.
Приходит мама.
Вместе они пьют чай. Эпштейн весело рассказывает ей о своих последних поездках. Хотя сказать он хочет явно что-то другое. Мама вежливо слушает, хотя услышать ей надо совсем о другом. За чаем Павел начинает клевать носом. Засыпает сидя на кухонном диване.
Мама хочет разбудить, уложить в постель, но Лёшка её останавливает. Просит Ворожцова принести что-нибудь, чтоб укрыть Павла.
Ворожцов уходит в комнату и возвращается с пледом. Когда он возвращается, Эпштейн говорит с мамой. Теперь слова именно те, что нужно…
Ему сказать, а ей услышать.
— С ним всё будет в порядке, — слышит Ворожцов. — Просто он очень крепко споткнулся. Потерял цель.
— И что делать?
— Ничего, — успокаивающе качает головой Лёшка. — Подождать, пока найдёт новую. Мы поговорили. Он найдёт.
— Ой, Лёшенька, — всхлипывает мама, — твоими бы устами…
— Это скоро закончится, — мягко, но уверенно говорит Эпштейн. — Я знаю. Проходил. На своём опыте. И не один раз…
…Рельсы упёрлись в приоткрытые ворота.
Дошли.
Мысль эта вышла совсем не радостной. Просто отщёлкнула в голове констатацией факта. Прошли ещё кусочек пути. До цели осталось на кусочек меньше.
Ворожцов посторонился, пропуская вперёд Тимура. Тот подобрался к воротам, упёрся в створку. Надавил. Заскрипело. Воротина пошла в сторону, расширяя зазор. В глаза ударил яркий свет, заставляя зажмуриться.
Снаружи снова жарило солнце. Погода не постоянна. Всё здесь непостоянно.
После тёмного ангара Ворожцов чувствовал себя как крот, которого вытащили из норы. Щурился, должно быть, так же. Наконец в слепящем мареве стали прорисовываться контуры пейзажа. Завораживающе, как на фотографии при проявке. Сам он никогда не видел этого процесса вживую, только однажды в каком-то старом кино…
Тяжело закашлялась Леся, и всё вернулось на свои места.
Ворожцов проморгался и огляделся. Рельсы отбегали от ангара через поле, дальше виднелся перелесок. За перелеском в сторону от поля — обветшалые кровли мёртвых домов. Нет, он не видел их, но знал, что они там есть. А в одном из них аномалия и настроенный на неё прибор, изобретенный его братом и покойным профессором совсем для других целей.
— Ну-ка подвинься, мелочь, — оттеснил Мазилу Тимур. — Гайки больше не нужны, теперь я впереди пойду.
— Смотри, осторожнее, — одёрнул Ворожцов.
Тимур не ответил, но посмотрел, как размазал.
Молча пошёл вперёд. Спина напряжена, обрез наготове. Нет, всё же он не расслабился. Боится. Или опасается, что тоже неплохо.
Бояться не стыдно. Ворожцов понял это только сейчас. А вот не бояться — глупо. Бравада, отсутствие осторожности, переоценка собственной значимости, своих сил никому ничего никогда не даёт. Кроме неприятностей. А здесь от неприятностей один шаг до беды.
Ворожцов побрёл следом, за спиной тихо ступала Леся. Последним спотыкался о шпалы Мазила. Часто и шумно, привлекая к себе ненужное внимание.
От мысли о чужом внимании между лопаток зачесалось, словно туда уткнулся чей-то взгляд. Ворожцов переборол желание остановиться и обернуться. Пальцы потянули из кармана наладонник. Осторожно, так чтоб другие не заметили его страха.
Не сбавляя шага, он украдкой глянул на экран и расслабился. Сканер не показывал ничего лишнего. Совсем. Даже застывший на краю видимости зверь выпал из поля зрения, остался позади. В прошлом.
Если только сканер не глючит.
Ворожцов с разгону впечатался в спину остановившегося Тимура. Тот подпрыгнул, как на иголках. Обернулся. Лицо на мгновение перекосило с перепугу, но уже через секунду место страха заняла злость. Взгляд сделался колючим.
