верность я пожалую тебе дворянство. А теперь, уходи! И не появляйся на глаза до тех пор, пока не призову. До утра останешься у Янины. Объяснять ей ничего не нужно. Проболтаешься - велю вырвать язык.
Дверь в комнату сестры, чуть слышно отворилась. Янина не спала. Вскочив с постели, бросилась к брату. Огонь тускло горевшего светильника отразился в ее расширенных зрачках.
- Леон! О боги, что с тобой? - несмотря на изумление, и страх, она держалась молодцом, говорила шепотом.
Сестра была на него совсем не похожа -- полновата, лицом пошла в отца. Но брата, как и мать, безумно любила. Наверное, компенсируя прохладное, если не сказать равнодушное отношение Азиса.
- Тихо, сестренка, тихо! Не шуми! Все, похоже, обошлось. Если будем помалкивать, то никто не узнает...
- О чем, Леон?
- Да ни о чем, ты давай, -- ложись... Утром принесешь одежду. А я пока немного посижу.
Сестра одернула ночную рубаху, прикрывая выглянувшую в прорезь грудь. Вначале она было обиделась на брата. Но умом, в отличие от красоты, боги ее не обделили. Оценив всю деликатность, а может и опасность ситуации, молча шмыгнула в постель.
Леон же, погасив светильник, сел на стул и тупо уставился в темноту.
'Смерд! Засечь!' - до сих пор звенели в ушах слова Софьи.
Ведь он и так готов отдать за нее жизнь. Неужели всегда так и останется в глазах принцессы ничтожным рабом.
'Награжу, пожалую дворянство! Проболтаешься -- сдохнешь, как собака. Нет, не так она уж 'благородна'. Сказала как-то иначе. - Для твоего же блага, иначе - мучительная смерть. Да и так, для пущей надежности, скорее всего подсыпят яда. Янину, как ненужного свидетеля, тоже не пощадят. Что же делать? Бежать? Тогда точно уж несдобровать! Исполнять приказы Софьи, затаиться и не высовываться, пока не позовет'.
Приняв решение, юноша на ощупь нашел кровать, на которой лежала, притворяясь спящей, Янина. Лег рядом и прикрыл глаза... 'Утро вечера мудреней'.
* * *
А утром в Торе случился переполох. Убиравшая часовню Перуна служанка обнаружила возле ступеней алтаря вплавившиеся в мрамор капли металла. Как ни старалась, не смогла их подковырнуть, о чем, вернувшись во дворец, рассказала старшему лакею. Тот поспешил доложить дежурному офицеру. Убедившись, что слуги сказали правду, недоверчиво поковыряв не поддающиеся золотые капли, служивый сразу направился в казарму, где отсыпались после смены подчиненные. Растолкав стражника, стоявшего ночью у входа в часовню, внюхавшись в запах перегара, недовольно поморщился:
-- Сколько раз тебя предупреждали, Ларк! Не пей! Не нажирайся, скотина, на посту! Вот теперь придется тебя повесить! Ну-ка, вспоминай, бездельник, кто заходил в часовню.
Тот, еще толком не проснувшись, ошарашено таращился на офицера.
-- Да я!... Да я...
-- Лучше тебе все припомнить самому. Чтобы не прибегать к помощь палача... Ну а потом, повесят мерзавца. Ну что, в твоей ослиной башке немного прояснилось?
-- Да никого не было! Могу поклясться на алтаре! А случилось-то что, Ваша милость? Убили кого, иль что украли?
-- М-м-да!.. Ну, хорошо! Из казармы пока не выходи. Да и покопайся в своем паршивом горшке, может, чего вспомнишь.
Опросив остальных солдат, охранявших дворец, часовню, башню Перуна и прилегающий парк этой ночью, но так ничего и не узнав, неохотно побрел к капитану дворцовой стражи. Тот, только недавно выбравшись из объятий дородной служанки, вначале близко к сердцу новость не принял.
-- Подумаешь, какие-то капли на полу. Никто и не заметит.
Велел их молча отковырять. Но немного погодя, все же решил посмотреть сам. Зашел в часовню, глянул на алтарь, да так и застыл -- на щите у Перуна сидел обсидиановый дракончик.
Еще не веря своим глазам, подошел поближе и стал пристально рассматривать мозаику. Недосчитался лепестка на розе, отметил несколько иное положение лун и, о боги, заметил не существовавшего ранее облачка на небе. Опустив глаза, увидел злополучные золотые капли. Не удержавшись, присел, прикоснулся пальцем. От мысли, что самовольно велел их убрать, стало дурно. Случившееся ночью -- вне человеческого понимания. Это и плохо и хорошо. За божественные происки он и его солдаты не в ответе. А вот срочно доложить графу Мартину Макрели, а то и самому Фергюсту просто необходимо.
В часовню набилось полно народу. Придворный астролог уже связал обсидианового дракончика с небесным, появившуюся тучку на небе с грядущими бедами, а потерянный лепесток с упадком рода Фергюста, но при этом, весьма благоразумно помалкивал. Кто отблагодарит и заплатит за дурные вести? Полубезумный герцог? Его фаворит граф Макрели? Пришел Час Дракона, и пока не поздно нужно затаиться и переждать до лучших времен. И звездочет, стараясь не привлекать к себе внимания, вышел вон из часовни. Остальных зевак разогнала герцогская охрана, очистила место для подъехавших Фергюста и Макрели.
Как и много лет назад бывший пустырь, а теперь роскошный розовый парк с башней и часовней Перуна оцепила двойная цепь солдат.
Леон в это время, вперив взгляд в мостовую, и никого не замечая, брел домой. На нем вновь был зеленый камзол с серебряными пуговицами. Еще до рассвета его вместе с кошелем, в котором лежало десять полновесных золотых империалов с ликом Ригвина, принесла Жане и молча бросила на пол.
'Словно кость собаке! - подумал Леон, -- Что было бы со мной, поймай нас ночью стражники? Или, того хуже - грабители. Те не стали бы разбираться, что за девушка в дорогих шелках. А она - смерд, засечь!'
На глаза невольно навернулись слезы досады и обиды. Для нее он всего лишь лакей. Гнетущие мысли червем заползая в душу ночью, не желали отпускать и сейчас. Нога, скользнув по неровному камню в глубокую выбоину мостовой, подвернулась. Полышался треск. Боль горячей плетью стеганула голень, бедро. Вскрикнув, Леон присел. Ощупал стопу, пошевелил пальцами. Не спеша, встал. Осторожно ступил. Идти можно, значит, кость цела. Прихрамывая, он добрел до купеческих рядов. Как всегда, по утрам, здесь было шумно и многолюдно: кричали приказчики, подгоняя слуг, почтенные купцы уже отворяли двери лавок.
-- А вот и наш дармоед! Где ты бездельник, таскался всю ночь? И за что мне такое наказание? У других сыновья, как сыновья. Занимаются делом, помогают родителю. А этот - все трется около благородных. Что, нравится, как о тебя ноги вытирают? А жрать-то, жрать - идешь домой. Чуть что, под крыло к матушке!
Так кричал пожилой обрюзгший, и почти лысый купец с маленькими колючими черными глазами, глава Торинской гильдии, Азис Юргис, его отец.
Леон, наклонив голову, хотел молча прошмыгнуть в дверь. Но Азис на удивление ловко поймал его за ухо жирными, потными, густо поросшими черными волосками, пальцами. Уже с утра от него разило вином и чесночной похлебкой.
-- Я тебя спрашиваю, мерзавец! Где шлялся?
Серебряная цепь со знаком главы гильдии на шумно дышащей груди угрожающе зазвенела - папаша намеревался дать ему подзатыльник. Леон втянул голову в плечи.
-- Немедленно прекрати! Отпусти сына!
В проеме двери показалась похожая на разъяренную ягуру, мать. Рука Азиса так и замерла на полпути. Отец сразу обмяк, стал похож на потрепанный, полупустой бурдюк. Он по-прежнему безумно любил и даже побаивался жену.
Лорис за прошедшие годы раздобрела, некогда роскошные волосы поседели, глаза утратили былой блеск, а кожа -- бархатистость. Но лицо еще хранило остатки былой красы, некогда очаровавшей скромного офицера маркграфа Лотширского - Леона Бареля.
-- Леон, сынок, иди ко мне. Ты хромаешь? Что случилось? - В ее голосе звучала нескрываемая нежность, а глаза светились обожанием.
