Пашка. — Я тебе кричу-кричу! Привет!
— Здравствуй, Витя! — сказала Аня. — Какой ты красивый!
Витька с трудом, будто из паутины, сделал шаг навстречу. Чеченцы стояли молча, не сводив с них глаз — прикидывали.
— А это кто? — всё ещё улыбаясь, спросил Пашка. — С тобой?
Тот, который прицелился на батник, усмехнулся, и Пашка, почуяв неладное, напрягся и осторожно высвободил руку. Он ещё не понял в чём дело, ещё не сошла улыбка с лица, и только глаза, не смотря на солнечный день, стали холодными как лёд.
— С тобой?
Первый чеченец, похоже, принял решение и сделал шаг вперёд. Пашка перестал улыбаться, напрягся, руки поднялись к поясу.
— Ой, смотрите — Руслан! — закричала Аня пронзительно как сирена, и замахала руками. — Русик! Галаев! Давай к нам!
На той стороне кто-то остановился и неуверенно махнул рукой в ответ.
Чеченец посмотрел через дорогу, сплюнул, повернулся и медленно пошёл назад. Двое двинулись вслед.
— Аня, — провожая их взглядом, спросил Пашка. — Ты что, Русик же на море?
— Я забыла, — объявила Аня и истерично засмеялась. — Я забыла, Павлик! Я забыла! Забыла!
Айлант последний раз вздрогнул ветвями и снова затих, почти неотличимый в зелёных джунглях Сунжи.
— Крепкая семья — крепкое общество, — вспомнил Витька. — Ни хрена себе, сходил прогуляться!
Вслух он этого не сказал.
Михеев подписал ещё один лист, отложил ручку и снова вошёл в Интернет. Открыл блог, подвинул курсор к комментарию Lom_Ali.
«…и только вы, русские, всё поломали. Вы ломаете нас 300 лет, вы только и умеете ломать, вы смелые, когда вас сто против одного. Но ничего, хвала Всевышнему, вы погрязли в пороках, мужчины у вас пидары, а женщины шлюхи. Вы перестали рожать, и скоро мы будем на равных. Тогда и посмотрим, козёл!..»
Несмотря на кондиционированный воздух, вспотели ладони. Михеев вытер руку о тщательно отутюженные брюки, закурил сигарету и открыл телефон.
— Оля, — сказал он, когда в трубке раздался голос жены, — от Ани ничего нет?
Глава 7
Первый лист Павел порвал через полчаса, второй не прожил и этого.
Ничего не получалось. Совсем.
Сквер выходил тусклым, сюжета не вырисовывалось, ничего не цепляло. Это даже рисунками назвать было нельзя: так — нечто вроде плохих фотографий. Такие любой ремесленник может штамповать сотнями.
Ремесленник…. А может, он и есть ремесленник? А что, вполне нормальное объяснение — прорвало на какое-то время, выплеснуло накипевшее, и всё. Да, наверное, так и есть, надо быть объективным. С какого это бодуна он решил, что то состояние не закончится никогда? Состояние, когда душа пела без единой фальшивой нотки, и казалось, что он всемогущ. Кто это ему сказал — Аня? Так она всегда его переоценивала, всю жизнь. Нет, хватит мучить себя несбыточными надеждами — надо заканчивать. Решено.
Павел резко встал, подошёл к окну, потом так же резко вернулся к мольберту и приколол новый лист.
Накрыло внезапно. Только что в душе была пустота, и тут же, без перехода, мир взорвался калейдоскопом красок, в ушах зазвучали странные звуки — то ли ноты, то ли шорох листьев. Краски, причудливо переплетаясь, начали превращаться в образы, звуки сплетались в мелодию, в руке требовательно закололи иголки. Образы стремительно складывались в странную, смутно знакомую картинку. Как будто бы он уже видел её, давным-давно — в той жизни. Уже не видя и не слыша ничего вокруг, Павел схватил карандаш и наклонился к мольберту.
Всё так же мягко светило октябрьское солнце, так же с тихим шорохом планировали на асфальт пожелтевшие листья. Вроде бы, ничего не изменилось.
Не изменилось?
Почему же солнце кажется тусклым, листья тревожно-багровыми, а вместо шороха слышится мерзкий скрип, от которого стынет кровь? Почему?
— Аня, — наверное, в десятый раз повторил Павлик, — Анечка, ну почему ты меня не слышишь?
— Я? — возмутилась Аня.
Сверху, кружась, как бабочка, упал кленовый лист, лёг ей прямо на голову и застыл, довольный. Пашка протянул руку, но Аня нетерпеливо тряхнула головой — русые волосы резко взметнулись, и лист упал. Свалился на асфальт у скамейки и затих. «Будто крылья оторвали», — подумал Павлик.
— Я не слышу? — повторила Аня. — Это ты не слышишь! Я очень хочу в ресторан и совершенно не понимаю, почему ты против. Это ведь твой друг приглашает!
В тишине парка голос прозвучал резко, словно выстрел. Ковыряющийся у соседней скамейки малыш повернулся, посмотрел на них, улыбнулся и показал язык. Его мама, увлечённо беседующая с соседкой, ничего не заметила.
— Что слышать, Павлик? Что? — Аня понизила голос до свистящего шёпота и, подделываясь под его интонации, повторила: — «Анечка, я не хочу. Давай не пойдём». На вечер не пойдём, на танцы не пойдём! Никуда не пойдём!
— Не передёргивай! — тоскливо попросил Пашка. — И на вечер ходили, и на танцы.
— И каждый раз тебя приходится упрашивать. Почему я должна тебя упрашивать? Почему ты никуда не хочешь?
— Потому, что хочу быть с тобой, и мне никого больше не надо.
— Господи! — вздохнула Аня и недовольно встряхнула головой. — Павлик, это же детский сад! Я тоже хочу быть с тобой, мы и есть с тобой. Но невозможно же быть только вдвоём.
— Почему? — спросил Павлик, уже предчувствуя ответ.
— Потому, что невозможно строить отношения только с одним человеком. Мы не в вакууме.
— Не в вакууме, — повторил Пашка, и солнце стало ещё темнее. — А когда-то ты говорила, что тоже хочешь в чёрную дыру…
— Павлик! — удивилась Аня. — Это же просто слова. Красивые, но слова!
Солнечный день окончательно померк, деревья хищно тянулись ветками, словно желая схватить и утащить в этот мрак. Листья светились мерзким ядовито-жёлтым светом. Почему-то стало трудно дышать.
— Слова…
— Ты обиделся? — почувствовала Аня. — Павлик, ну нельзя же так. Нельзя так на всё обращать внимание, это же…
— У тебя новые духи? — тихо перебил Пашка.
— Только заметил? Это же ещё со дня рождения!
У соседней скамейки теперь копошились двое малышей: собирали из опавших листьев большую кучу, потом с хохотом её разбивали и собирали снова. Дети играли самозабвенно, не замечая никого и ничего вокруг. «Словно в вакууме», — подумал Пашка.
— Заметил… давно, — говорить тоже становилось трудно. — Невозможно было не заметить и духи…
