Пустыня внемлет Богу

И стеклянно звенящее безмолвие протянулось от облака в душу каждого изводящей дыхание смертной истомой, и на миг все поняли, в каком состоянии непрестанно пребывает Моисей.

И были под вечер перепела, а под утро нечто подобное соку, белеющее и твердеющее на глазах вокруг, на поверхности, и издалека, из уст в уста передающиеся слова Моисея о том, что в бытность в пустыне он ел это, по вкусу и насыщению напоминающее лепешки с медом. То ли это из кориандрового семени, то ли этот сладкий, твердеющий на глазах сок выделяют червец и тля, сосущие дерево тамариск, но это — хлеб, посланный Им, и имя хлебу этому — манна, небесная по происхождению и вкусу.

И еще был момент, когда Тамит совсем потерял чувство осторожности, видя, сколь близка цель: этот взбесившийся от жажды сброд уже собирался побить Моисея камнями, и Тамит внезапно обнаружил себя бегущим впереди всех с камнем в руке и кричащим: Бога нет!..

Ему с трудом удалось скрыться с глаз толпы, когда Моисей ударил посохом в скалу и пошла вода.

И затея с амалекитянами не удалась. Тамит послал им со своим лазутчиком подробный план, как можно одолеть это деморализованное скопище, но оказалось, небольшое воинство, ранее обученное Йошуа владеть оружием, сумело обратить амалекитян в позорное бегство.

Потрясало Тамита, как в этом сброде легенды рождаются прямо на ходу: трусливые, возбужденные, с блеском в глазах, размахивая руками, они клянутся друг другу, что сами видели, как Моисей поднимал руки, и тогда евреи одолевали людей Амалека, а опускал — те одолевали евреев. Тамит скрывался, готов был бежать, но и это пронесло. Следует затаиться и терпеливо ждать удобного случая.

2. На высотах Его

Уже не первый раз покидает Моисей этот шумный, гудящий склоками табор, направляясь на высоты Синая. И относит ветром и безмолвием волну голосов, плача, пения, за которыми — страх, любовь, ненависть, надежды. И облако над вершиной подобно младенческой колыбели, корзине, покачивающейся на водах Нила.

С высот Синая просто и тяжко наклоняться над небом.

Вот и знак, отметка, которой Моисей по наитию обозначил подножье после того, как первый раз спустился с высот: Он запретил этой массе под угрозой смерти прикасаться к горе выше этой отметки. Тогда, в первый раз на высотах, внезапно и четко вернулось давнее ощущение, поразившее его однажды ночью в пустыне: тайное высшее присутствие разбудило его, как внезапный подземный гул пламени. Так вот оно, место кратера, которое изводило его неизвестностью, и жил он на кончике страха, подобно тому как Исаак жил на кончике ножа Авраама, и острие это, приставленное к его, Моисея, груди, ощущается все время с того момента, как облако — не это, белое, подобное овечке, а иное, исходящее молниями и громами трубными, из утробы земной, — дымилось, возносясь и сползая по ржавым ребрам горы. И даже ступая под ослепительным солнцем, чувствует Моисей себя соучастником и вестником того вихреобразно вовлекающего очистительного мрака Его присутствия, который отделяет его от людей племени, даже когда они подступают вплотную, размахивая руками, то ли угрожая, то ли требуя, то ли каясь и благодаря.

На этот же раз, вырванный из сна уже привычным окликом Его, позвав с собой на гору Йошуа, идет Моисей, чувствуя с каждым шагом не столько крутой подъем горы, сколько давно не посещавший его подъем духа, связанный с необычной легкостью, которая лишь в следующие мгновения приходит осознанием того, что исчезло ощущение острия ножа, давящего грудь.

Чувство слияния с окружающим пространством, подобно широкому, не отпускающему течению реки, с не изведанной им доселе обнаженностью льнет к нему — редкой щетиной диких горных трав, мягко жующих овечьих губ, тайным временем ночных дождей, колеблющихся, как человек, который ведь не более чем мимолетный дождь на этой земле, но также и слабый тростник, который мыслит и, главное, видит звезды, завидуя их спокойствию и постоянству.

Впрямую к сердцу предвестием близящейся встречи подступает посреди дня отраженное оголенностью скал одиночество лунного света с его тягой в провалы и бездны.

И в этом свете неожиданно вспоминается спор с Аароном о том, кто из них более страдал, бесконечные жалобы самому себе на одиночество, отчужденность, безопорность, — да ведь это и есть его судьба, и нечего удивляться его ослабленному чувству к отцу Амраму и матери Йохевед, к спасшей его дочери фараона Битии, даже к жене и детям, приведенным к нему недавно Итро, которые ближе ему собственной сонной жилы.

В мир из ничтожной капли семени он призван во имя этого одиночества высочайшей пробы.

И одиночество это граничит, а точнее, является обратной стороной великого Соприсутствия.

Только оно — единственное — может вложить в створоженный сгусток плоти душу и вызвать ее к жизни, нарушив свободу ее воли — родиться или не родиться.

Только оно может держать в одиночестве эту душу — как горошину между двумя бесконечно притирающимися пространствами — землей и небом, вселить в эту душу небоязнь в одиночку покрывать огромные разлеты пустыни и при этом не пропасть в тоске и не сойти с ума от беспрерывного общения с самим собой.

Оно, это Соприсутствие, неуловимо, его трудно передать; едва возникнув, оно отвергает себя и все же не исчезает. Рядом с ним кажутся песчинками мироздания самые великие храмы и пирамиды, и надо быть обреченным на долгую жизнь и обладать нечеловеческим долготерпением, чтобы на подъеме дойти до этой точки, в которой вспыхивает совершенное знание: неотвязчивый собеседник бесконечных лет пустыни и есть это Соприсутствие.

Неуловимое, оно реальнее всего, что дано нам в ощущение. Во имя своего увековечения, во Славу свою, сотворяет оно одиноких птиц, принадлежащих к редко встречающейся породе существ, наделенных болезненной любознательностью, неутолимой, гибельной жаждой добраться до корней мира, ступать по лезвию между жизнью и смертью, познать тайну вечности, которая раскрывает и закрепляет себя знаками, буквами, возникшими подобно вольной игре птичьих стай, быть может таких же одиноких птиц, притягиваемых друг к другу этой вечностью и не знающих, что они ткут ее узоры.

У подножья горы остался Аарон с этой массой сбитых с толку людей, но уже постепенно привыкающих к новому своему бытию.

И облако покрыло гору, скрывая Моисея от глаз возбужденной массы, но внутри облака нога легка на подъем, и кажется, время обернулось светом, ибо внезапно Моисей обнаруживает себя сидящим под скалой, острием вонзающейся в небо чистейшего сапфирного цвета, и верхнее поле облака расстилается у его ног, и удивительный, звенящий безмолвием покой нисходит в душу, хотя губы Йошуа шевелятся: кажется, предлагает еду и воду. Кому это он предлагает? Ему, Моисею, привыкшему за долгие годы пустыни совсем мало пить и есть, а с этого мига обязанному воистину питаться лишь Божьим духом, ибо пространство и время, столь долго мучимые невоплощением, безотзывностью и равнодушием вечности, впрямую подступили к нему, как с ножом с горлу, требуя самораскрытия в его сознании и душе. И голос Гавриэля — субстанция мимолетная и неизменяемая временем — приходит из дальней ночи, и странный их диалог обрушивается на Моисея в это мгновение:

«… — как возник и держится порядок в мире, где властвует единственная сила, которой невозможно противостоять, — беспорядок, хаос, тоу ва воу?

Ты, господин, просто родился с душой, близкой к природе, дикость которой воспринимается умом египтянина как враждебное начало их упорядоченности, породившей колоссы дворцов и пирамид. И душа твоя, созвучная с природой, открыла иную империю форм — тоже волшебных глазу: завихрения, воронки, спирали. В пустыне это особенно открывается, ведь это же твои слова о внезапно увиденных завихрениях пустыни, которые с приближением оборачиваются то деревом, то овцой, то камнем?

– Меня уже не удивляет, что ты угадываешь мои мысли, но для меня ничего нового в