Формулируя свою главную задачу, Соломин писал: «По простоте душевной, я ведь думал, что приехал сюда только затем, чтобы помочь забитым и загнанным камчатским инородцам, этим истинным сынам матери-природы...»
Кажется, настал момент, когда от слов пора перейти к делу. Город наполнял веселый лай собачьих упряжек, псы радовались предстоящей дороге, в которой от хозяев им выпадут лакомые куски, всюду торговцы ладили караваны нарт, крепили копылья под тяжелый груз.
Начинался сезон роспуска товаров! Если одна шкурка соболя обходилась порой в ничтожную «соску», то за бутылку дрянного виски можно взять хорошую лису-серодушку с дивным белым подбрюшием. А самое удобное в меновой торговле – это чистый спирт, крепкий и незамерзающий, синеватой струей он сейчас объемисто заполнял бочки, бидоны, фляги и бутылки.
Соломин велел уряднику Сотенному:
– Миша, выстраивай свой могучий гарнизон.
– Четырех или всех сразу?
– Всех казаков – со школьниками и инвалидами.
Даже духовенству в эти дни не сиделось на месте. Под видом желаемого «требоисполнения» священники Петропавловска тоже собирались отъехать в камчатские Палестины, дабы не лишиться обильной наживы с несчастных инородцев. Блинов, предчувствуя громы и молнии, предупредил Соломина:
– Пустили камень в окошко – пустят и в голову!
Но теперь, когда «Сунгари» не пришел, Андрей Петрович в камчатской изоляции обрел прежнюю уверенность.
– Расправа со мною если и состоится, то не раньше весны следующего года, когда откроется навигация. А до той поры я на Камчатке и царь, и бог, и земский начальник!
Сотенный тоже был против задержки обозов со спиртом.
– Но я человек служивый: что прикажут – исполню. Медали, чую, никто не даст, а по шее накостылять могут...
Урядник расставил казаков на выезде из города. Соломин и сам не гнушался проверять караваны нарт. Теперь, когда спирт со складов или лавок переместился на частные нарты, закон позволял Соломину действовать решительно. На выезде из Петропавловска царила суматоха, остервенело грызлись упряжные собаки, раздавались озлобленные выкрики:
– Да што нас держат, пошто обыск-то учиняют? Такого еще николи не бывало... эвон у дедов спроси – они скажут!
Соломин действовал диктаторски:
– Со спиртом саней не пропущу!
Его пытались уговорить:
– Так куды ж мне девать-то его? Ведь деньги плачены.
– Для кого покупал? – спрашивал Соломин.
– Ну, скажем, для собственного удовольствия.
– Для собственного – тогда зажмурься и пей! Хоть всю бочку тут вылакай – я тебе слова худого не скажу. Но дурманить Камчатку не позволю... Если угодно – жалуйся!
– Эва, умный какой. Да куды ж мне жаловаться?
– Хоть министру Плеве пиши.
– Где я его возьму, министра-то, на Камчатке? Плеве и есть Плеве: ему на меня плевать...
На просторы уезда вырвались из города лишь несколько упряжек, загруженных ситцами, сахаром, порохом. Но роспуск товаров, основанный исключительно на спирте, прогорел с самого начала. Со страшной руганью торговцы заворачивали караваны нарт обратно на склады. Дома их встречали жены:
– Миколай, ты чевой вернулся-то?
– Да не пущает... скнипа эта! Кудыть ехать-то, ежели без спирта? Совсем уж нам житья не стало...
Расстригин в эти сумбурные дни казался даже красиво-величественным. В распахнутой шубе, подбитой голубыми командорскими песцами, сдвинув на ухо громадную шапку, за которую поплатился жизнью бобер с мыса Лопатка, он взывал к согражданам с крыльца трактира Плакучего, будто Козьма Минин к нижегородцам во времена старинные, во времена Смутные, когда зашаталась от ворогов земля святая, земля русская:
– Кого испугались-то? Неужто начальника? Да чего с ним, с дураком, разговаривать-то? Или сами не видите, что он уже рехнулся... Ей-ей, как перед истинным, пущай я в тюрьму сяду, но энтого цуцика Соломина доконаю всенародно!
Соломин так и не понял – по собственному ли почину или по наущению Расстригина появился ласковый Папа-Попадаки.
– Я вас оцень увазаю, – сказал он, – потому цто вы цену себе знаете. Согласен – цена высокая! Но за это я вас есцо больсе увазаю. Камцатка – это, конецно, не Таганрог. Приди вы ко мне в Таганроге, разве бы мы сидели бы при свецках? Я зажег бы вам в саду иллюминацию, а над деревьями протянул канат, и на канате до утра плясали бы голые зенсцыны...
– Что вам от меня надо? – устало спросил Соломин.
– Это вам надо! Сказыте – сколько?
Андрей Петрович со вздохом смотрел, как любитель бобров, который умудряется содержать семью в Чикаго, жирными пальцами лезет в карман за бумажником. Движением руки Соломин удержал «греческого дворянина» от широкого жеста:
– Не трудитесь! У меня имеется сорок семь тысяч казенных денег... Будет лучше, если вы откроете мне сейф. В этом случае можете считать, что вы дали мне взятку.
– А я вам не зулик! – возмутился Папа, вскакивая...
Сразу от канцелярии он направил стопы к дому Расстригина, где уже гостевал и доктор Трушин. Сама же мадам Расстригина, именито – Лукерья Степановна (а попросту – Лушка), накрывала стол. Не было здесь только птичьего молока, но разве откажешься от лебедя, только что покинувшего духовку? Нежно источала румяный жир буженина из камчатской медвежатины, обсыпанная для вкуса перцем пополам с порохом и тертым оленьим рогом. В граненом графине красовалась ненаглядная рябиновка. Расстригин схватил графин за горло в кулак, будто душить его собрался, и сказал Трушину:
– Доктур, а ты как? Приголубишься с нами?
– Ни-ни-ни, – заговорил Трушин, бледнея от ужаса. – Что ты, Серафим Иваныч, мне только пробку нюхать дай, так я... сам знаешь! Через месяц из этого дела сухим не выберусь.
После настырных уговоров эскулап сдался:
– Ну, капельку. Лишь ради приличия.
Ради приличия налили полную «капельку». Трушин выпил и, сосредоточенный, стал выжидать второй. Между тем Расстригин уже овладел вниманием честной компании.
– «Сунгари»-то не пришел, – сказал он, приуныв. – А теперь всем нам ежа родить против шерсти и то, кажись, намного легше, нежели от Соломина избавиться... Как быть, как быть? Под третью «капельку» доктор воодушевился:
– Зимовать с Соломиным нам нет никакого житейского интереса. Он же и ясак с дикарей хапнет!
– Труба нам выходит, – огорчился Расстригин и велел Лушке подавать пироги. – Что делать – не придумаю.
Трушин сказал:
– Если уж тебе, Серафим Иванович, так прижгло, что терпежу не стало, так посылай на свой счет полетучку.
– На свой-то счет накладно станется...
Да, недешево! Не каждый каюр согласится в такие морозы ехать не меньше трех месяцев, чтобы добраться до разумных властей с жалобой на камчатского начальника. Пока до Аяна едешь Охотским побережьем, собаки уже скорчатся от усталости, а сам каюр превратится в обмороженное и засаленное от грязи чудовище... Тысячи, ведь многие тысячи миль пролегли в пустынном безлюдье!
Папа-Попадаки разумно сказал, что если уж тратиться на каюра, так надо «бить» телеграмму не во Владивосток, а прямо в Санкт-Петербург – министру внутренних дел Плеве.
