– И то дело, – одобрил его Расстригин. – Пускай разорюсь, но полетучку отправлю. А вот с Соломиным- то как быть?
Доктор придвинул к нему свой стаканчик.
– Налей-ка. Мне нужно, – сказал он, выпив, – изучить две серьезные книги по психиатрии. Соломин – дурак, но это еще не доказано. Я докажу это вполне научно, и тогда мы его сковырнем в канаву как ненормального... Налей-ка, Серафим Иваныч, еще капельку!
– Да пей. Жалко, што ли? – охотно подлил ему Расстригин. – Но книжки-то небось толстые?
– Вот такие, – показал Трушин на пальцах.
Папа причмокнул, сочувствуя доктору.
Расстригин дельно спросил Трушина:
– За месяц с наукой управишься?
– За месяц... это точно... Налей-ка!
Времени для изучения курса психиатрических наук понадобилось, однако, гораздо больше месяца, ибо Трушин, восприняв «капельку» от стола Расстригина, попал в полосу жесточайшего запоя, а когда врач начал приходить в себя, Соломина в Петропавловске не оказалось – он уехал далеко-далеко...
Собирая ясак без помощи спирта, Соломин забрался в такую глушь северной Камчатки, где коренные жители, еще не испорченные цивилизацией, не ведали даже любовного поцелуя, а при встречах обнюхивали друг друга... В попутчики себе он взял казака для охраны пушнины и студента Сережу Блинова, чтобы молодой человек не закис от скуки. Вдали от города Соломин сразу же ощутил радушие и приветливость, от которых отвык за последнее время. «Камчатский народ, – вспоминал он, – по-видимому, хорошо понял, какую линию я веду, а потому насколько скверно относились ко мне в Петропавловске, настолько хороший прием и, главное, доверие встретил я во всех отдаленных селениях Камчатки...»
До глаз закутанный в меха, Соломин лежал в узеньких партах, будто на лавке, рядом с ним поспевали через сугробы нарты с Блиновым, следом ехал казак, на попечении которого находился целый караван нарт, заваленных доверху кипами ясачной пушнины... Соломин делился со студентом:
– Всю Камчатку нам все равно не объехать, а значит, и ясак остригу лишь отчасти. Но соберу головку годового промысла, а уж хвост пускай отгрызают всякие Расстригины...
Ему стало привычным видеть мельканье собачьих лап, оставлявших иногда на снегу кровавые следы. Полюбив бесхитростных жителей Камчатки, он отдавал должное и камчатским собакам – ах, как они выносливы, как умны и активны, всегда готовые усердно служить человеку! Однажды устроились для ночлега в дымной коряцкой юрте. У костра сидела полураздетая корячка и, громко плача, дробила камнем яркие стеклянные бусы (явно американского производства), которые подарил ей муж, оказавшийся подлым изменником.
– У косга! – бранила мужа корячка.
Впрочем, предмет этой ревности, изменивший с Дульцинеей из соседнего стойбища, сидел тут же и равнодушно сосал трубку, в которой давно уже не было табака.
– Чего сидишь? – опросил его Соломин.
– Думаю.
– Не мешать тебе?
– Не надо.
– Ну, бог с тобой. Думай и дальше...
Под ударами камня с визжащим звуком дробились острые осколки женских украшений. Именно во время этой ночевки Соломин лицом к лицу столкнулся с чудовищным парадоксом меновой торговли, от которой страдали в первую очередь сами же инородцы. Оглядывая юрту, Андрей Петрович заметил шкуру лисицы редкостной красоты.
– Погоди думать. Продай мне лису.
Соломин попросил об этом не ради наживы: ему было интересно войти во внутренний мир человека, опутанного безжалостными традициями меновой торговли. В ответ на его просьбу коряк-охотник пожелал за лисицу бутылку спирта.
– А на деньги?
После долгих пререканий коряк заломил 200 долларов.
– Рублей! – поправил его Соломин.
Цена в рублях была вполне подходящей.
Но коряк настаивал на цене именно в долларах.
– Так ты пойми, – толковал ему Соломин, – что бутылка поганого спирта никак не может стоить двести долларов...
Плача, корячка сняла с шеи бусы – последние, что у нее остались в дар от изменника-мужа. Посасывая пустую трубку, коряк не уступал в торге, и Соломин понял, что винить тут некого – сознание инородцев было испорчено многовековым грабежом, они не знали подлинной цены богатств, которые добывали, они не ведали и ценности денег. Под громкие рыдания корячки, уже занесшей камень над бусами, Андрей Петрович поднялся и встряхнул лисицу в руках.
– Тогда я забираю твою лисицу в ясак.
Камень упал на бусы, вокруг разнесло веер ярких стеклянных брызг. Коряк отдал мех с удивительной легкостью.
– Бери в ясак, – разрешил почти равнодушно.
Сережа Блинов был свидетелем этого дичайшего диалога, и после ночевки в юрте он сказал Соломину:
– Смотрю я на вас, Андрей Петрович, и все время думаю – напрасно стараетесь... Да, вам удалось задержать спирт в городе. Верю, что и головку промысла соберете, рассчитаетесь ясаком за налоги, даже товарами обеспечите людей без обычного живодерства. А все равно в победителях вам не бывать: как жили здесь, так и будут жить.
Эти слова ударили по самолюбию Соломина.
– Ради какого же черта, спрашивается, я валяюсь на вшивых подстилках, дышу по ночам дымом и уже забыл, когда был в бане? Я ведь преследую цель вполне благородную!
– Не спорю, – согласился студент охотно. – Но по мелочам добыть победу легко. А нужны коренные изменения во всей системе нашего великого государства...
Андрей Петрович откровенно расхохотался.
– Вот как у нас все простенько! – сказал он. – Отъехали подальше от города, ни полиции тебе, ни жандармов – и сразу разболтались... Да вы, Сережа, оказывается, радикал!
– Не я один, – ответил юноша. – Сейчас все так думают.
– Насчет всех вы махнули лишку. Если бы все так думали, так в России давно бы случилась революция. Однако на Руси еще полно людей, думающих иначе... Вы меня спросите – кто я таков? Я вам отвечу – чиновник, увы-с. Да, обыкновенный чиновник, только ненавидящий чиновное равнодушие. Можете меня даже презирать... как вам угодно, сударь.
Студент произнес с некоторым упреком:
– Вы не только чиновник, вы еще и писатель!
Напоминание об этом не было для Соломина приятным.
– Литература – вроде бесплатного приложения к моей чиновной карьере. Я ведь пишу больше по той причине, чтобы в чем-то оправдаться перед начальством. А печатное слово мне всегда казалось намного крепче слова говоренного.
– Зато мысль изреченная есть ложь.
Андрей Петрович показал ему вперед:
– Вы мне тут господина Тютчева не цитируйте, а лучше следите за второй пристяжной слева – опять кровь на снегу.
– Ах, извините, пожалуйста...
Караван остановили. На израненные лапы собак надели сыромятные чулки, и они снова налегли в ременные алыки.