Соломин вернулся в Петропавловск лишь в самые последние дни февраля; Россия уже вступила в 1904 год.
Предстояла работа по подсчету ясачной пошлины. Андрей Петрович отчасти был знаком с бухгалтерским делом и теперь с видимым удовольствием подводил калькуляцию прибыли, щелкая костяшками счетов. В итоге образовался свободный «инородческий капитал» в сумме 80 000 рублей.
– Даже не верится. Нет ли ошибки? – сказал Блинов.
Соломин заново перещелкал ясак на счетах:
– Все верно. Восемьдесят тысяч...
Блинов стал хлопать себе по коленям:
– Дивно, чудно! Вы собрали ясак, с лихвою покрывающий годовую потребность расходов всей Камчатки... Такого еще не бывало! Теперь-то я понимаю, сколько воровали прежние начальники, когда ездили драть ясак не одни, а в теплой компании...
Правда, что в Петропавловск еще долго наезжали камчатские охотники, иные сдавали пушнину в казну, а других, тайком от Соломина, перехватывали скупщики. Но это тянулся уже хвост, а сама головка промысла нерушимо покоилась в кладовых.
...К этому времени Трушин выбрался из запоя.
Научный диагноз
Весь март в Петропавловске шла подозрительная возня, какая бывает среди муравьев, если их потревожат: муравьи бегают, при встречах ощупывают друг друга усиками, снова разбегаются, весьма деятельные. В условиях бездарнейшей конспирации все недовольные Соломиным собирались то в трактире Плакучего, то на дому у Расстригина, то на квартире Неякина. Андрей Петрович отчасти догадывался, о чем сговариваются «лучшие люди» Камчатки, но выводов для себя делать не стал.
– Пусть будет как будет, – говорил он.
Наконец особыми повестками «лучшие люди» камчатского общества были созваны на всенародное вече в помещении уездной больницы. Гостей встречал сам хозяин, безбожно опухший после запоя, говоря каждому с радушием небывалым: – Прошу... прямо: в палату для хроников.
Больничный фельдшер, шаркая галошами, обносил гостей чистым спиртом, который он разливал из громадной ведерной бутыли с этикеткой: «Дезинфекция. Только для закрытых помещений». В число приглашенных попал и урядник Мишка Сотенный, держа в руке повестку, где черным по белому писано: «Сим извещается, что сего дня в помещении градской больницы имеет состояться установление научного диагноза о болезни (умалишении) нашего несчастного уездного начальника...»
Рассаживались по рангам: побогаче на стульях, а те, что победнее, с робостью присели на пустые больничные кровати, затянутые казенными одеялами со штампом: «Дар черногорской королевы больным града Петропавловска-на-Камчатке». Со стола убрали аптечку, вместо нее Трушин возложил две монографии немецкого психиатра Р. Крафта-Эбинга. Одна была руководством по клинической психиатрии, другая – об извращении полового чувства... Благочинный Нафанаил воздел очки на нос и полистал обе, старательно вникая. Но ни бельмеса не понял и отложил книги, сказав с душевным надрывом:
– А и велика же премудрость господня...
Расстригин обратился к Трушину:
– Чего тянуть кота за хвост? Начинай с богом.
Трушин поднял над головой два тома:
– Внимание, господа! Вы видите сочинения знаменитого психиатра Рихарда Крафта-Эбинга, который недавно скончался, и при его кончине весь научный мир Европы невольно вздрогнул.
Сидящие на больничных койках вздрогнули тоже в знак солидарности с Европой, только один урядник остался невозмутимым и лениво перекинул ногу на ногу, покуривая мечтательно. Далее Трушин заговорил, что много дней и ночей посвятил штудированию этих трудов по психиатрии, дабы на строгой научной основе поставить диагноз душевной невменяемости камчатского начальника...
– Вы все его знаете, – печально поник он главою.
– Знаем, знаем! – раздались крики, и к фельдшеру, блуждавшему в галошах, потянулись быстро пустеющие стаканы.
– В науке не редкость, – воспрянул доктор, – что человек, внешне кажущийся нормальным, при ближайшем клиническом рассмотрении оказывается... уже поехал! Если же этот вопрос копнуть глубже, то нормальных людей вообще не существует.
– Как это так? – забеспокоился Расстригин.
– Не месай, – удержал его Папа. – Ты слусай.
– Ко мне, – витийствовал Трушин, – уже неоднократно поступали заявления от почтенных граждан, кои просили меня последить за поведением господина Соломина... Вы, надеюсь, уже заметили, что наш начальник, не в пример другим начальникам, выделяется излишнею жаждою деятельности. О чем это говорит? О том, что он не в себе, ибо, – тут доктор глянул в книгу, – тенденция к неукротимой активности тоже есть разновидность безумия, научно говоря – маниакальный синдром.
– Чего, чего? – спросил Нафанаил.
– Синдром, ваше преосвященство.
– А-а, тады все ясно...
Неякин присвистнул в углу палаты для хроников:
– А я-то думал – с чего это Соломин по всей Камчатке волчком хороводит? Оказывается, он просто дурак такой, что на одном месте усидеть не может. Опять же обиду имею. Однажды смирно лежу на улице и никому не мешаю. Вдруг откуда ни возьмись вылетает Соломин в пальто нараспашку и, слова доброго не сказав, наклоняется надо мной и плюет мне в глаз... вот в этот!
Участники научного консилиума стали приводить другие яркие примеры безумия Соломина, а доктор Трушин, торопливо листая Крафта-Эбинга, подводил под них «научную основу».
– Опять же, – напомнил Расстригин, – все нормальные начальники, коли ехали ясак драть, так нами не брезгали. А этот от компаньи воротится, нас и за людей уже не считает.
– Типичная маниус грандиоза, – объяснил Трушин, – когда человек за все берется, что другим не под силу, и который ставит перед собой задачи, явно невыполнимые для общества.
Эта «грандиоза» дошибла всех окончательно, дьякон петропавловского собора, перебравший лишку из больничной бутыли, горько заплакал. Доктор Трушин, оставаясь трезв, аки ангел, обсыпал заговорщиков, словно карнавальным конфетти, ужасными словами – шизофрения, эгоцентризм, паранойя и прочими.
Расстригин увлекся книгою о половых извращениях.
– Жаль, что нету картинок, – сказал он.
Фельдшер, шаркнув галошами, взболтнул бутылищу:
– Кому налить? Тута ишо осталось... на донышке.
Все были уже пьяны, а алкоголь придавал собранию характер дикой безалаберщины, а личные обиды, подогретые казенным спиртом, виртуозно перемешивались с научными цитатами, вычитываемыми из книг под неутешные рыдания долгогривого дьякона.
Слово опять получил Неякин:
– Кстати, об этих самых извращениях... Мимо этого пройти нельзя! Ведь мы до сих пор не знаем, в порядке ли у Соломина извращение? Опять же кухарку он взял. Она к нему, стерва, бегает. Сколько было начальников на Камчатке, и столько же было кухарок, которые к ним бегали. Ведь не для того же они бегали, чтобы супы им варить...
– Во-во! – заторопился Расстригин. – Я на днях Анфису в угол затолкал и спрашиваю: «Ну, как он... насчет этого?» А она говорит, что ничего похожего и такого даже не ожидала.
– Замецательно! – вскочил Папа-Попадаки. – Я таких ненормальных узе встрецал. Помню, был у нас в Таганроге полицмейстер, который на зенсцын не обрасцал внимания. Но поцему-то обратил внимание на меня. Я тогда зерном торговал, и у меня было два корабля на Азовском море, где водится сладкая скумбрия – ницуть не хузе камцатской лососины. А скумбрию, если зелаете иметь блазенство, зарят так...
– Ближе к делу, – поправил его Трушин.
– Дело было подсудное, а сумаседсый полицмейстер, обративший на меня свое изврасценное внимание, посадил меня в тюрьму. Но я, – поклялся «греческий дворянин», – барзы с зерном не воровал. Просто был сильный шторм, барза сама отвязалась от Таганрога и уплыла прямо в Турцию, где турки не будь дураками,
