а не грех. Добиваться справедливости в мире насилия и эксплуатации разрешено любыми способами…“
Произнеся мысленно пылкую речь в защиту пассажиров любителей прокатиться даром (к которым он не относился ни в коей мере!), он не получил ни малейшего облегчения. Наоборот, еще сильнее занервничал. Вместо того чтобы оставить в покое предполагаемых церберов Городского автопредприятия и заняться делами, которые в данный момент были для него во сто крат важнее (как расположить к себе mademoiselle Легрис? в какое русло направить беседу? какие задавать вопросы?), он упорно разглядывал спину одного из них и ждал, затаив дыхание, подтвердятся ли его предположения, то есть начнут ли они проверку.
Да, так оно и случилось.
Через минуту оба мужчины одновременно (хотя и не смотрели друг на друга) достали из-за лацканов плащей подвешенные на коротких шнурках блестящие, золотистые бляхи, которые, как спортивные медали, украсили их грудь, и встали, раскорячив ноги, над сидящими перед ними пассажирами, чтобы произнести сакраментальную фразу:
— По-жа-луй-ста, предъявите ваши билеты.
Казалось, после этого он мог бы уже расслабиться. В конце концов, напряжение получило разрядку: он почувствовал их, разгадал, почуял. — Но ничего подобного. Он продолжал накручивать самого себя, дав волю озлоблению.
„Чтобы такой пакостник, у которого все грехи мира на лице написаны, мог чего-то требовать от других! Чтобы ему… билет показывать? Чтобы я — свободная монада, неукротимая, как Рейн, направляющаяся именно сейчас во Французское посольство, — покорился его воле, уделил ему мгновение моего драгоценного времени, вообще хотя бы рукой пошевелил! Нет, этого не будет! Это унижает мое достоинство и ограничивает свободу. С этим нельзя мириться! Но что же делать? Не показывать проездной? Вообще никак не реагировать? Такое поведение наверняка закончится применением физической силы: меня будут толкать, хватать за грудки, потом возьмут под руки и выведут из автобуса на следующей остановке. Это было бы катастрофой! То есть выхода нет… Но ведь это насилие! Террор! На помощь, о, Руссо!“
Дух автора „Рассуждения о происхождении и основаниях неравенства среди людей“ (к сожалению, не получивших награду Академии в Дижоне) и знаменитого „Общественного договора“, кажется, услышал его и помог выпутаться из затруднительного положения, хотя способ, каким он воспользовался, с позиций нравственности оказался несколько сомнительным — за чужой счет. Случилось так, что один из контролеров (который двигался от передних дверей), проверив билет у пожилого пана с коробкой, который сел в автобус на площади Вашингтона, дальше не пошел к другим пассажирам, а стал приглядываться к этой коробке, после чего сказал:
— Слишком большая.
— Это обогреватель, — объяснил пассажир. — Комнатное электрическое солнце. Из ремонта везу.
— Такие подробности меня не интересуют! — резко оборвал его контролер. — Для меня это багаж. Как и любой другой. А за багаж нужно платить.
— Но, пан! Какой там багаж! — вступил с ним в спор пассажир. — Багаж — это чемодан. Или коляска. Или велосипед.
— Ваша коробка занимает столько же места, — не уступал контролер.
— Какое там место! Я коробку на коленях держу. К тому же автобус почти пустой.
— Что с того, что пустой? — спокойно возразил контролер и добавил, глядя в сторону: — Билет на багаж, пожалуйста.
— Хорошо-хорошо, я сейчас заплачу, — пожилой пассажир поднялся со своего места и стал искать по карманам мелочь.
— Только теперь? — фыркнул контролер. — Теперь уже поздно, — и встал перед кассой.
— Что это вы делаете? — человек с коробкой начал терять терпение. — Дайте мне заплатить в кассу.
— Я вам давал такую возможность. В течение целой минуты. Вы ею не воспользовались.
Его резкие слова спровоцировали настоящий обвал. Обмен аргументами, до этого довольно спокойный, набрал обороты и наполнился злобой. Противники обрушили друг на друга реплики и слова ad personam. В ожесточенный спор немедленно вмешались другие пассажиры, до этого тихо сидевшие на своих местах, стеной встав на защиту владельца коробки. Возглавил этот хор возмущенных граждан инвалид — пожилой, плечистый мужчина на протезе, — занимавший место для инвалидов на передней площадке. Он уже прошел проверку, и, несмотря на физический недостаток, очевидный даже для невооруженного взгляда, его заставили предъявить какой-то документ, подтверждающий его право на льготный проезд. Его, видно, допекли контролеры своими придирками, и теперь он дирижировал другими пассажирами.
— Ты бы устроился, бездельник, — гремел он зычным голосом, — на нормальную работу, вместо того чтобы людям жизнь портить. Коров бы пас! Или вилами в коровнике шуровал! Думаешь, мы не знаем, чего ты так стараешься? Хочешь премией за штрафы разжиться?
— Ну, ну! — заворчал контролер. — Не надо мне хамить!
— Ты в обосранных трусах ходил, когда я Польшу защищал! — „Совиньский-в-окопах-Воли“[144] поднял вверх палку, как легендарную шпагу.
— Что ты сказал, старый мерин? — процедил сквозь зубы контролер, подходя к ветерану.
— То, что слышал, свинья! — бросил ему в лицо „генерал“ и встал, направляясь к выходу.
— Попомнишь эти слова, — мстительно сказал контролер и что-то шепнул водителю.
— Заходи… знаешь, где меня найти! — „Совиньский“ с презрением отверг его угрозу и встал у передних дверей.
Тем временем контролер вернулся к пассажиру с коробкой и потребовал у него удостоверение личности. Тот рассмеялся ему в лицо и со словами: „Еще чего, дубина!“ — и с отвоеванной коробкой в руках встал рядом с „Истым Поляком“, поблагодарив его за поддержку…»
В этот драматичный момент мой рассказ, к сожалению, оборвался на полуслове, так как стремительно развивающиеся события — как взметнувшийся девятый вал — потащили за собой и мою персону, втянув меня в общий водоворот. (Когда борешься за жизнь, тебе не до эпических повествований.)
Дело в том, что на площади Согласия, где я должен был сойти (как, впрочем, и несколько других моих socii malorum[145]) и куда мы благополучно прибыли, капитан шхуны — водитель — отказался спустить носовой трап: не открыл передние двери, перед которыми все мы, собиравшиеся выходить, выстроились в затылок с «генералом» во главе; открыл только задние, предназначенные — формально — для садящихся в автобус.
Первая реакция была чисто вербальной.
— В чем дело? Открой двери! — раздались гневные голоса, которые перекрывал бас «Совиньского».
Когда, однако, по угрюмому молчанию и бездействию водителя пассажиры поняли, что это не оплошность, а умышленная диверсия (точнее, провокация), воцарились смута и хаос. С проклятиями и руганью («Что за сволочь, скотина такая!») мы в панике бросились к задним дверям, в которые входили новые пассажиры.
— Закрывай! — крикнул защищавший «корму» контролер капитану, стоявшему наготове у штурвала.
Послышалось шипение автомата, и пневматический поршень толкнул гармошку дверей. Однако механическая сила сжатия встретила сопротивление рослого и энергичного парня, который как раз входил в автобус и успел просунуть между створками дверей свою мощную ногу.
— Поезжай! — «задний» контролер опять подал команду капитану.
«Пора прыгать за борт!» — решил я и, рассчитывая на понимание и солидарность парня, застрявшего в задних дверях, крикнул ему:
— Мусора! — чтобы он не отпускал двери.
