— Конечно, — говорит Селия, при этом она боится, что он начнет расспрашивать об ее волшебном искусстве и ей придется лгать ему.
— Мы столько раз с Вами были в одном городе, но сейчас впервые Вы попросили о встрече. Почему?
Селия оглядывается назад на фигурки перед тем, как ответить. Фредрик протягивает руку и поднимает хрупкую фигурку балерины, завалившуюся на бок, а затем водружает ту на ее на пуанты.
— Сначала я не хотела, чтобы Вы знали, кто я, — говорит Селия. — Думала, что, когда узнаете, измените свое мнение обо мне. Но по прошествии времени я почувствовала, что веду себя нечестно. И однажды я захотела рассказать Вам правду и еще я не могла упустить шанс посмотреть на Вашу мастерскую. Я надеюсь, Вы сможете меня простить.
— Вам не за что извиняться, — говорит Фредрик. — Женщина, которую, как я думал, я знаю достаточно хорошо, и женщина, которая была для меня загадкой, по сути оказалась одной и той же. Это неожиданно, но это — приятное удивление. Хотя мне и любопытно, почему Вы вообще написали мне то первое письмо.
— Мне понравилось, как Вы писали о цирке, — говорит Селия. — Это взгляд с другой точки зрения, с которой я не могу его увидеть, потому что… я воспринимаю его по-другому. Я рада возможности увидеть его Вашими глазами.
Когда она смотрит на него, его мягкие голубые глаза сверкают в лучах послеполуденного солнца, которое светит в окно, освещая вкрапления опилок в воздухе.
— Спасибо, мисс Боуэн, — говорит Фредрик.
— Селия, — поправляет она.
Он задумчиво кивает ей прежде, чем продолжить экскурсию.
Вдоль задних стен стоят часы, уже готовые или почти законченные. Они замерли в ожидании последнего слоя лака или другой мелкой детали. Часы, которые стоят возле окна, заведены и идут. Каждые часы движутся в своем уникальном стиле, но в целом сохраняют гармоничный ритм и симфонию мягкого упорядоченного тиканья.
То изделие, которое привлекает внимание Селии лежит на столе, а не весит на стене и не стоит на полке.
Это красивое произведение, скорее скульптура, чем часы. В то время, как большинство часов выполнены из дерева, эти же сделаны из черного окисленного железа. Большой круглый каркас установлен на деревянной основе, покрытой вихрями белого пламени. Внутри находятся параллельные друг другу металлические обручи, отмеченными цифрами и символами, расходящимися от верха, подвешенные среди видимых зубчатых передач и ряда звезд, падающих с филигранной шапки на макушке.
Но часы стоят неподвижно и тихо.
— Вот эти напоминают мне костер, — говорит Селия. — Они еще не закончены?
— Нет, они закончены, но сломаны, — отвечает Фредрик. — Это был эксперимент и все части трудно привести в равновесие.
Он поворачивает их так, чтобы она смогла увидеть, что механизмы выходят из каркаса и простираются за его пределы.
— Механика очень сложна, так как отслеживает астрономическое движение. Мне придется убрать основу полностью, чтобы запустить их снова. У меня пока не было времени этим заняться.
— Можно мне? — спрашивает Селия, протягивая к ним руку.
Когда он кивает, она снимает одну из перчаток и кладет руку на металлические прутья каркаса. Она лишь задумчиво на них смотрит, не делая ни одной попытки сдвинуть их. Фредерику кажется, что она смотрит больше сквозь часы, нежели на них.
Механизм внутри начинает вращаться, винтики и шестеренки начинают кружиться в вальсе, в то время как отмеченные числами обручи встают по местам. Руки скользят по поверхности, чтобы установить правильное время, планеты расставляются в нужном порядке. Все, что находится внутри каркаса, медленно вращается, серебряные звезды сверкают, когда на них падает свет. После того, как часы начинают размеренно и спокойно тикать, Селия убирает руку.
Фредрик не спрашивает, как ей это удалось. Вместо этого он приглашает ее на ужин.
Они, конечно же, говорят и о цирке, но большую часть времени обсуждают книги, искусство, вино и любимые города. Паузы в разговоре не вызывают неловкости, хоть они и пытаются войти в тот же ритм, что уже присутствует в их переписке, но часто переключаясь с одного языка на другой.
— Почему Вы не спрашиваете, как я выполняю свои фокусы? — спрашивает Селия, после того, как они достигли той границы, после которой вопрос уже не кажется невежливым.
Перед тем, как ответить, Фредрик тщательно обдумывает вопрос.
— Потому что я не хочу этого знать, — говорит он. — Предпочитаю оставаться непросветленным, так лучше ощущать темноту.
Селию охватывает чувство радости, и она не может ответить что-либо ни на одном из известных ей языков и лишь улыбается ему поверх бокала с вином.
— Кроме того, — продолжает Фредрик, — Вас, должно быть, постоянно об этом спрашивают. Полагаю, что я более заинтересован в женщине, нежели в фокуснице. Надеюсь, это приемлемо.
— Это великолепно, — говорит Селия.
Позже они идут вместе в цирк, проходя мимо домов с красными крышами, подсвеченными угасающим светом, и лишь однажды идут поврозь, когда доходят до внутреннего двора.
Для Фредрика по-прежнему остается загадкой, почему никто не узнает её среди толпы. Когда он смотрит ее выступление, она лишь один раз с едва различимой улыбкой ловит его взгляд, не делая никаких других намеком на узнавание.
Позднее, глубоко за полночь, она появляется возле него, одетая в кремовый плащ с темно-зеленым шарфом.
— Ваш шарф должен быть красным, — замечает Фредрик.
— Я не правильный сновидец, — говорит Селия. — Это не кажется правильным. — Но пока она говорит, ее шарф становится богатого красного цвета, как бургундское вино. — Так лучше?
— Он прекрасен, — говорит Фредрик, хотя он смотрит ей только в глаза.
Она берет его предложенную руку, и они прогуливаются по извилистым тропинкам среди редеющей толпы зрителей.
В последующие вечера они повторяют эту процедуру, хотя после того, как из Лондона приходят новости, цирк надолго в Мюнхене не задерживается.
С Любовью в Память о Таре Бёрджес
Похороны, несмотря на количество скорбящих, проходят тихо. Нет никаких рыданий и взмахов платочками. Среди традиционного черного мелькает небольшое разнообразие других цветов. Даже дождик не капает на это царство отчаяния. В окружающем пространстве лишь задумчивая меланхолия.
Может это связано с тем, что не верится, что Тары Бёрджес больше нет, в то время как ее сестра жива. Одна из половинок все еще дышит и полна жизни. В тоже время что-то кажется неправильным при взгляде на живую сестру. Никто не может сказать, что именно не так. Но нет какого-то равновесия.
Иногда по щеке Лейни Бёрджес скатывается слеза, но она с улыбкой встречает каждого из скорбящих и благодарит их за соболезнования. Она шутит, что Тара могла бы посмеяться, что Лейни нет вместе с ней в полированном деревянном гробу. Нет никого более из членов семьи, хотя менее знакомые люди предполагают, что седовласая женщина и мужчина в очках, которые редко оставляют Лейни одну, — это ее мать и муж. Но ни госпожа Падва, ни мистер Баррис не обращают внимания на это недоразумение.
Вокруг бессчетное количество роз. Красные, белые, розовые. Есть даже одна черная, но никто не может сказать, откуда она появилась. Чандреш отдает предпочтение только белым цветам, оставляя одну розу на отвороте пиджака, которую он рассеянно теребит на протяжении всей службы.
