большой том в кожаном переплете. Вставленное под передней обложкой, в окружении искусно нарисованного дерева, Селия лишь может различить что-то, что когда-то было газетной вырезкой. Единственное, слово, которое она может разглядеть.
— Это то, как я работаю, — говорит Марко. — Этот конкретный том — это то, что связывает сам цирк. Это защита, назовем так, за неимением лучшего термина. Я положил копию в костер до его зажжения, но в эту я внес коррективы.
Селия переворачивает страницы с именами. Она задерживается на странице, которая содержит клочок бумаги с витиеватой подписью Лейни Бёрджес, рядом с которым удален такой же по размеру кусочек рисунка, оставляя лишь яркую пустоту.
— Мне следовало добавить сюда и герр Тиссена, — говорит Марко. — Я не подумал об этом.
— Вместо него мог бы быть любой другой посетитель. Нет никакого способа защитить каждого. Это невозможно.
— Мне очень жаль, — опять говорит он. — Я не знал герр Тиссена так же хорошо, как ты, но я действительно восхищался им и его работой.
— Он показал мне цирк таким, каким я его раньше не видела, — говорит Селия. — Как он выглядит по ту сторону. Мы годами писали друг другу письма.
— Я писал бы тебе сам, если бы мог уместить в слова все то, что хочу тебе сказать. Не хватило бы и моря чернил.
— Но вместо этого, ты создал для меня мечты, — говорит Селия, глядя на него. — А я создала для тебя шатры, которые ты вряд ли когда видел. У меня всегда было так много того, что окружало меня созданного тобой, а я не в состоянии дать тебе что-то взамен, что ты мог бы сохранить
— Твоя шаль до сих пор у меня, — говорит Марко.
Она нежно улыбается, закрывая книгу. Кроме того, пролитые чернила собираются в чернильницу, осколки стекла восстанавливаются вокруг них.
— Я мне кажется, это то, что мой отец бы назвал работой с внешней стороны, а не изнутри, — говорит она. — Он всегда от этого предостерегал.
— Тогда он бы начал презирать новую комнату, — говорит Марко.
— Какая комната? — спрашивает Селия.
Чернильница стоит целой и невредимой, как будто и не разбивалась.
Марко манит ее вперед, ведя в соседнюю комнату. Он открывает дверь, но не переступает порог, а когда Селия подходит к нему, то понимает почему.
Это мог бы быть учебный класс или кабинет, но не гостиная, комнату можно было бы назвать уютной, если бы не слои бумаги, висящие на любой доступной поверхности.
Цепочка бумаг подвешена от люстры и закреплена наверху на стеллажах. Они связаны между собой, словно паутина, ниспадающая с потолка.
На каждой поверхности, на столиках, письменных столах и креслах стоят тщательно построенные модели шатров. Некоторые выполнены из газетной бумаги, некоторые — из материи. Кусочки чертежей, романов и канцелярских принадлежностей, сложенные, вырезанные и сформированные в стаю полосатых шатров, все скреплены между собой полосками черных, белых и красных цветов. Они связаны с часовым механизмом, кусочками зеркала, огарками капающих свечей.
В центре комнаты на круглом деревянном столе, который окрашен в черный цвет, но со ставками из светлых полос, сделанных из перламутра, стоит железный котел. Внутри него весело горит огонь, пламя яркое и белое, отбрасывающее длинные тени сквозь пространство.
Селия делает шаг в комнату, пригибаясь, чтобы не затронуть ленты, которые свисают с потолка. Ощущения такие же как, когда заходишь в цирк, даже запах карамели висит в воздухе, но есть что-то глубже, что-то тяжелое и древнее, лежащее в основе бумаги и полос.
Марко остается в дверном проеме, в то время как Селия курсирует по комнате, внимательно все разглядывая, осторожно, принимая во внимание размер ее платья; она всматривается в крошечные шатры и осторожно запускает пальцы в ленты и заводные механизмы.
— Это очень древняя магия, не так ли? — спрашивает она.
— Единственная, с которой я знаком, — отвечает Марко. Он тянет за цепочку из дверного проема и движение эхом раскатывается по всей комнате. Весь этот цирк сверкает, как кусочек металла, когда ловит свет костра. — Хотя я сомневаюсь, что предполагалось, что она будет служить именно такой цели.
Селия задерживается возле шатра, в котором находятся ветви деревьев, покрытые воском. Сориентировавшись, она находит другой шатер, аккуратно открывая бумажную дверь, чтобы обнаружить за ней кольцо из крошечных кресел, обозначающее ее собственный манеж для представлений.
На листах, из которых создан этот шатер, напечатаны сонеты Шекспира.
Селия позволяет бумажной двери закрыться.
Она заканчивает свой предварительный тур по комнате и возвращается к стоящему в дверном проеме Марко, дверь мягко закрывается позади нее.
Ощущения присутствия цирка исчезает, как только она переступает порог и сразу остро ощущает все, что находится в соседней комнате. Тепло от огня борется со сквозняком от окон. Запах кожи Марко под чернилами и его парфюма.
— Спасибо, что показал мне это, — говорит она.
— Я так понимаю, что твой отец это не одобрил бы? — спрашивает Марко.
— Меня больше совершенно не волнует, что мой отец одобряет, а что нет.
Селия бродит вокруг стола и останавливается напротив камина, глядя на миниатюрные страницы, переворачивающиеся по времени на часах на каминной полке.
Рядом с часами лежит одинокая игральная карта. Два сердца на ней. На ней нет никаких признаков того, что когда-то ее пронзил Османский кинжал. Никаких доказательств того, что кровь Селии когда-либо забрызгивала ее поверхность, но она-то знает, что это та самая карта.
— Я мог бы поговорить с Александром, — предлагает Марко. — Возможно, он видел достаточно, чтобы вынести вердикт или это будет некий вид дисквалификации. Я уверен, что он разочарован во мне, он мог бы объявить тебя победи…
— Замолчи, — говорит Селия, не оборачиваясь. — Пожалуйста, прекрати говорить. Я не хочу говорить об этой проклятой игре.
Марко пытается возразить, но слова застревают в горле. Он пытается снова, но понимает, что не может говорить. Его плечи опадает под беззвучным вздохом.
— Я устала держать вместе вещи, которые невозможно удержать, — говорит Селия, когда он подходит к ней. — Контролировать то, что не поддается контролю. Я устала отказывать себе в некоторых вещах, которые боюсь сломать, потому что не смогу их исправить. Они все равно сломаются, независимо от того, что мы делаем.
Она прислоняется к его груди, и он обнимает ее, нежно поглаживая ее по волосам, запачканной чернилами, рукой. Они стоят так некоторое время рядом с камином и тикающими часами.
Когда она поднимает голову, он встречается глазами с ее взглядом пока его руки скользят по ее плащу, снимая его с плеч, а потом он кладет свои руки на ее обнаженные предплечья.
Знакомое ощутимое волнение возникает, как бывает всегда от прикосновения к его коже и она не может больше сопротивляться, больше не хочет.
— Марко, — говорит она, ее пальцы возятся с пуговицами на его жилете. — Марко, я…
Его губы на её губах, жаркие и требовательные, прежде чем она успевает закончить то, что собиралась сказать.
Пока она расправляется с пуговицами, он слепо тянет за крепления и ленты, отказываясь оторваться от ее губ. Тщательно изготовленное платье опадает вокруг ее ног. Умело развязывая шнурки на ее корсете, Марко тянет ее за собой на пол.
Они продолжают снимать слой за слоем до тех пор, пока между ними ничего не остается.
Погруженный в молчание, Марко выражает свои извинения и обожание лишь с помощью языка, проводя им по телу Селии. Безмолвно выражая все, что он не может сказать вслух.
Он находит другие пути, чтобы рассказать ей, его пальцы оставляют за собой чернильный след. Он впитывает каждый звук, который вызывает в ней.
