— Не-а, — ответил он, — одни клочья зеленые вокруг валялись…
Боже, как их за самодеятельность распекали на ковре! Особенно за гранаты. Не столько Николая, сколько Будникова. Он и рангом повыше, и старшой по команде. И это несмотря на то, что в поселке химиков два человека все-таки пропали… Пусть безобразники, пьяницы, а все одно — люди.
Федор Зинаидович уж и не надеялся, думал, из любимой милиции попрут. А вышло все наоборот. Вдруг дали капитана и послали сюда, в этот сибирский город. И только здесь он узнал, что ему предстоит охота на вампиров.
Глава 7
«Соломенный Дворец»,
20 февраля 1855 года
Медленный, заунывный тон большого сибирского колокола напоминает душе о начале и конце. Мне довелось проглотить полный и зрелый плод добра и зла, а уверяют, что он однокачествен с плодом древа жизни; но это уже тогда, когда догорит пламенное оружие херувима, который его стережет…
Здесь мы каждый день под тучами, в метелях и завывании ветра. Такое состояние атмосферы разлучает с прекрасными загородными окрестностями, и немудрено мне теперь сочувствовать вашим описаниям омской скуки.
Вести и письма из дальних краев благо подтверждают, что жизнь теплится за пределами нашего тусклого округа. Если кто согбенный годами сбирается в дорогу, иные входят с радостно раскрытыми очами.
Я о Мишеле… Представь себе, наш молодой Соломин пребывает во влюбленном состоянии. Предмет его вожделения некая Нюра, прелестная воспитанница нашего славного Карла Антоновича фон Берга. И вот тут даже не знаю, что больше мне, радоваться или огорчаться. Естественно, радоваться за Мишу и огорчаться за Карла Антоновича.
Ты, моя дорогая графиня, бесспорно помнишь мои рассказы о фон Берге, друге моей беспечной молодости, бретере, дуэлянте и прочая… Как за ним ни гонялась дама с косой, он благополучно избегал с ней встреч, за что даже получил прозвище Бессмертного. Ни здесь, ни в Италии, ни в Греции — в самой гуще баталий миновала его злобная старуха… А вот на тебе, на Дунайском театре отхватил сполна. Я имею в виду контузию, полученную им в этой нынешней Крымской войне.
Отдать должное, вернулся он в Петербург героем, ушел в отставку по случаю ранения полковником. Снял дом на Сенной и живет затворником. Право, я вначале и не поверил, знаючи бурный характер Карла Антоновича, но Мишель описывает все так достоверно, что сомнения невольно рассеиваются. Да и сам Берг в своих письмах ко мне выглядит совсем иначе, нежели я его представлял. Бесспорно, годы подвергают нас изменениям, печали изнашивают душу, но есть нечто, что заставляет вспоминать былые годы и встречать с радостью друзей юности. Вот это «нечто» в Карле Антоновиче не проглядывается, и меня, не знаю почему, тревожит…
Добрый Миша описывал мне, как он явился к нему с моими рекомендательными письмами, как был довольно ласково привечаем и самим хозяином, и его прелестной воспитанницей. Сразу бросилось в глаза, что Мишель со всей своей юношеской категоричностью назвал Карла Антоновича «поиздержавшимся Чайльд Гарольдом». Скажу откровенно, меня сия характеристика изрядно насмешила.
Хотя его цитата из Байрона оказалась к месту:
И в мире был он одинок. Хоть многих
Поил он щедро за столом своим…
Он дал достаточный портрет моего друга, опирающегося на трость высокого пожилого человека с глубоким взором и благородной сединой в волосах. С его тонких губ не сходила саркастическая усмешка, и Мишель поначалу робел ужасно. Но когда Карл Антонович заговорил о Байроне, с которым был близко знаком, и который принял смерть на его руках, взор смягчился, речь стала живой, и фон Берг расположил к себе юношу. Мне почудилось, я сам присутствовал на той беседе:
Немудрено… Карл Антонович сам в письмах ко мне постоянно ссылается на этого вечного скитальца:
И мне по сердцу будет та страна,
И там я буду тлеть в земле холодной, — Моя душа! Ты в выборе вольна:
На родину направь полет свободный…
Их судьбы схожи. Сей бедствующий лорд также не мог найти пристанища на земле, как и мой несчастный товарищ. Но он хоть вернулся, вернулся во славе и чинах, однако без прежней веселости, печальный и одинокий.
Встреча и последующая дружба с поэтом оказали на него огромное влияние. Уж тридцать лет минуло со дня его кончины, а Карл Антонович говорит о Байроне, как будто тот миг назад вышел за дверь.
Его восхищают дипломатический ум лорда, командирский талант и боевые качества. Однажды, незадолго до смерти, они с Байроном попадали к туркам в плен. В результате переговоров их отпустили, а лорд к тому же добивался у греков освобождения двадцати восьми турецких пленных мужчин, женщин и детей. Более того, одну девчушку он хотел взять на воспитание, поскольку у нее убили всех братьев и лишь ее пощадили из особой милости или по малолетству — ей было тогда пять-шесть лет.
Может, этот случай послужил поводом самому Карлу Антоновичу оказать покровительство другой юной особе и тоже иной веры, кажется, католической. Я имею в виду даму сердца нашего Миши. Ее имя, Марианна, живо переиначили на наше русское — Нюра.
Однако, милая Мария Евграфовна, как бы ни звучало странно, но я не шибко разделяю восторги своего приятеля. Естественно, в годы пылкой юности мы восхищались опальным лордом, заучивали его поэмы наизусть и сами жаждали дальних стран, разбитой любви, одиночества и печали среди пальм и кокосов. Будто нам нельзя было найти того же уединения в соснах и березках? Куда там… В повседневных заботах нам не виделась никакая романтика, да и в родной природе — никакой экзотики. Байрон пришелся тогда как нельзя кстати.
Но теперь, минуя годы, когда не за горами седьмой десяток, стоит ли мечтать и скорбеть? Видимо, под влиянием писем Карла Антоновича я взялся перечитывать кумира своей молодости и уразумел одно — моя кровь не пылает, а мозг не затуманивается по прочтении. Я остаюсь холоден.
«Встревожен мертвых сон, — могу ли спать?»
Могу, любезная графиня… Я могу… Наш сибирский здоровый климат к тому приятственно располагает.
Сам когда-то будучи в гуще мятежа, нынче хочу жить в согласии с обществом. Хотя наше русское согласие никак не схоже со смирением. Наша покорность — затаенный бунт.
На ум приходит Лермонтов:
Нет; я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник — Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Однако убеждать Карла Антоновича в своих взглядах не собираюсь. Его право быть таким, каким он желает быть. Одно меня заботит, его здоровье. Мишель пишет, что он слаб, что сырой петербургский воздух оказывает на него дурное воздействие.
Не взыщи, более писать не успеваю. На масленицу собираюсь в город и пущусь во все тяжкие, если любовь к уединению не одолеет.
Поклевские тебе кланяются, а тебя прошу поклониться от меня Ивану Дмитриевичу и княгине Дарье
