Но до хвороб ли мне? Обоз с домашним скарбом прибыл недели с две назад, по первым заморозкам. Благо морозы ударили ранние, и прибытие ускорилось. Всем устройством занимается управляющий Карла Антоновича, веселый Ермолай Филиппович. Сам он вятский, говорит презабавно, из унтер-офицеров, сподвижник моего несчастного друга по Крымской кампании.
По его рассказам, жизнь у него была бурная. Служил матросом, ходил в Турцию, попал в плен, бежал. Как я понял, разбойничал с какими-то итальянцами, снова попал в плен, на этот раз к самому Карлу Антоновичу. Тот, заприметив земляка, отпустил его, дал денег и отправил на родину. И надо же такому случиться, под Севастополем их судьба свела сызнова. Ермолай Филиппович попал под командование фон Берга. Тут уж он к нему припал и в дальнейшем ни на шаг не отлучался. Карл Антонович, выйдя в отставку, забрал его с собою в Петербург…
Прости меня, дорогая Мария Евграфовна, все моя минувшая болезнь сказывается. Вот сижу и мучительно напрягаюсь, а рассказывал ли я тебе о своей долгой переписке с Карлом Антоновичем? Как Мишель мне поведал об ухудшении его здоровья, о том, как сам он пенял на столичную суету, желая уединения, тишины и покоя. Тут я напомнил ему о сибирских его корнях и, с согласия Серафима Аристарховича, предложил, как обитель, «Соломенный Дворец». После долгих размышлений и бесед с Мишей, а Мишель — уговорщик знатный, после изучения планов «Соломенного» и карт местности мой друг наконец дал согласие на переезд в родные края.
И то дело, добровольный переезд лучше, чем под конвоем. Но отправится он сюда тем же многострадальным путем, что и мы, грешные, через Вятку, Екатеринбург, Тюмень… Других дорог из России в Сибирь нету.
Правда, деликатнейший Карл Антонович, изучив рекогносцировку «Соломенного», категорически отверг предложение жить в самом «Дворце», дабы не стеснять своим присутствием хозяев, а решил обосноваться во «Флигеле». И то, до той поры, пока сам не определится со своим местоположением. Человек, мол, он не бедный, сам в состоянии себе дом построить Архитектора он уже подобрал. Это, как ты понимаешь, моя дорогая, твой покорный слуга.
Теперь одна забота, привести в достойный вид «Флигель». Прежде он был усадьбою Соломиных и местом моего обитания, пока возводился «Дворец». Сейчас его называют «Флигелем», и в голову никому не приходит считать его усадьбою.
Дом приличный, о восьми комнатах, там тепло и уютно и в дожди, и в стужу. Ермолай Филиппович все бегает ко мне с рулонами бумаг. Мечтается ему сделать перепланировку дома на манер петербургских апартаментов Карла Антоновича, я его увещеваю, мол, городское жилище и деревенская обитель по задачам и функциям разные. Вряд ли его хозяин собирается устраивать приемы, поскольку бежит от суеты. Для праздников же вполне сгодится «Соломенный». Куда там! Говорит, одних ковров пять сундуков, все надо развесить. Под ковры у него проходят и гобелены, и милейшие шпалеры, вывезенные еще из Греции и Италии. Кое-что он показывал, таская на себе эту невероятную тяжесть ко мне на второй этаж. Ермолай Филиппович презанятный человек. Испытав ужасы турецкого плена, он, однако, большой поклонник Востока, особенно Турции. Любит щеголять в красной феске, даже если на нем сюртук, по дому ходит исключительно в расшитых золотом шлепанцах с загнутыми носками и с удовольствием курит кальян. Еще прибавь к сему портрету черные нафабренные, острыми концами вверх, усы, не приведи Господи в сумерках с ним столкнуться, — вылитый осман. Прислуга так его за глаза и зовет — Турок. Но надо отдать ему должное, управляющий он от Бога. Все у него ладится, все рассчитано по минутам, и я не заметил, чтобы артельные рабочие и их десятники на него досадовали. Сами спешат выполнить любое поручение, заглядывают ему в глаза, счастливы от любой похвалы. Клянусь, завидую подобному таланту, ибо я, строя «Соломенный», намаялся с теми же самыми людьми.
Он и меня очаровал. Мало таскал ковры ко мне, поведав, сколько узелков должно умещаться на квадратном вершке, дабы определить ценность самого ковра. Ермолай Филиппович чуть ли не каждый вечер был около, отпаивая меня восточными ароматными настоями, ведя веселые беседы, что и способствовало моему скорейшему выздоровлению.
Мне кажется, при неустанной энергии и достойном разумении Ермолая Филипповича «Флигель» будет готов к приему своих жильцов ко времени. Приезд Карла Антоновича и «молодых» ожидается к Новому году…
Вот я назвал Мишу и Нюру «молодыми», но ни язык мой, ни перо не произносит и не пишет это с радостью. Хотел вообще умолчать, но нет, на душе скребут кошки, а значит, есть надобность поделиться с тобой, дорогая Мария Евграфовна, своими сомнениями.
У каждого поколения своя молодость. Не будем умалять роль прогресса. Кто пишет металлическим пером, думает иначе, чем те, кто писал гусиным, пассажир железных дорог размышляет по-другому, нежели неторопливый путешественник в карете. Прогресс торопит, и молодые люди, как живой организм, впитывают в себя все быстрее. У них и речь своя, и жаргон, и традиции. Только старики неизменны. Ветераны Полтавской битвы скрипели так же, как «судьи времен Очакова и покоренья Крыма». Опасаюсь, и мы, «завоеватели Парижа», ничем не отличаемся от вышеназванных ворчунов, ибо наше время тоже замедляет свой бег.
Я радею о Мишеле, как о родном, но смею ли порицать за его новые взгляды и современную мораль? Мы сами в юные годы не отличались богопослушанием и более греховодили, нежели спешили в храм. Но его отказ от венчания, решение жить с Нюрой в модном, так называемом «гражданском браке» вызывает во мне чувство смятения. Мальчик вырос в добропорядочной православной семье, и сам глава, Серафим Аристархович, всегда был добропорядочным христианином. Но, как пояснил мне Ермолай Филиппович, Нюра тоже христианка, но относится к другой конфессии, католической. Ее устраивает Римский Папа, и под сень Патриарха она идти не собирается. По нашим обычаям невеста должна принять веру жениха, но тут, видать, нашла коса на камень.
A propos, по словам того же управляющего, он не замечал в Нюре ревностной католички. По ксендзам она не бегала. Вопросы религии нас тогда трогали мало.
Опять же, как поведал Ермолай Филиппович, Нюра такая писаная красавица, при виде которой любой готов хоть в басурмана обратиться. Что до нашего романтичного Миши, то он, разумеется, совсем голову потерял. Однако, если она ему ответила взаимностью, что ж, как говорится, совет им да любовь.
Сколько ни говори, а всего не расскажешь. Жду известий.
Глава 11
Послушай, Зин, не трогай шурина.
Какой ни есть, а все ж родня.
Василий Константинович с ночи чувствовал недомогание. Не то, чтобы у него поднялась температура или стало больно глотать, вовсе нет. Он вообще не обращал внимание на мелкие хвори, да и не болел ими никогда. В случае чего сам мог исполнить роль знахаря и лечить односельчан всякими травами, настоями и мазями, которых у него имелось в избытке. Он, знатный пасечник, кавалер не одной правительственной награды (ордена, медали и денежные премии), досконально знал целительные качества меда. Люди к нему тянулись, ехали чуть ли не толпами. От областного центра, за сотню с лишним километров, до районного, оттуда полета с гаком к его селу, и еще с десяток — по грунтовой дороге глухой тайгой. Хоть и знаменита была пасека Василия Константиновича, а находилась далеко на отшибе. Нынче гости не намечались, не всяк рискнет отправиться в путь по занесенной дороге. Снегу за последние дни навалило предостаточно. Тут без трактора или вездехода не обойтись. У Василия Константиновича имелся и трактор, и вездеход, и мотоцикл, и катер, и многое другое, поскольку пасечник обожал технику и даже мечтал соорудить
