жизни!..
— О приключениях? — в ужасе переспросила Дина, только что выступившая перед сотнями людей и раздавшая тысячу автографов. — Все приключения моей жизни связаны с тобой! Как с тобой свяжешься, так обязательно какие-то приключения!..
Одна женщина услышала Седова по радио, позвонила в редакцию и умоляла дать его телефон.
— Вы не подумайте, что раз я в него влюбилась, то буду его преследовать, — объясняла она. — Я замужем. Но у меня муж такой скучный!..
В развлекательном центре «Атриум» нам с Седовым поручили сочинить книжку про местного сказочного героя по имени Атрик. Мы сдали рукопись. Я стояла с рюкзаками, а Седов пошел в туалет. Выскакивает — изумленный:
— Там все на фотоэлементах! Я только вошел — заиграла музыка — нью-эйдж, расстегнул штаны — ударили барабаны, а когда стал ссать — зажурчали ручьи и запели птицы. Ты пойди, пойди, сама убедишься…
Однажды меня и Сережу Седова как детских писателей пригласили в школу на педсовет и давай представлять учителей.
— Неважно, мы все равно никого не запомним, — ласково остановил Седов директора школы.
Леня и Седов собрались в Челябинск — играть спектакль по пьесе Тишкова «Водолазы». Я Леню предупреждаю:
— Единственное, что я могу гарантировать, — что он не запьет. Во всем остальном с ним нужно адское терпение. Он может закручиниться, остановить спектакль посредине и начать сначала, если ему вдруг покажется, что у него не катит, он может заявить что искусство — это говно, он даже может сказать, что Бог умер…
Леня — испуганно:
— Какой Бог?
Нам позвонили в дверь. Леня открывает — стоят две женщины и спрашивают:
— Вы хотите узнать Истину?
— Спасибо, — ответил Леня, — предположительно я ее уже знаю.
— Не говорить же, — он мне объяснял потом, — я не знаю Истину и знать не хочу!..
Семидесятипятилетний юбилей Якова Акима предполагали с большим размахом отпраздновать в ЦДЛ. Все уже было организовано, раздобыты средства на угощение, я собралась вести вечер, обсуждалась программа, кандидатуры ораторов и приглашенных. Короче, Якову Лазаревичу сообщили, что будет восемьдесят человек.
Он ночь не спал, а утром позвонил в секретариат СП и твердо отказался.
— Как сказал Махатма Ганди, — он мне объяснил, — надо разгружать свою жизнь. Что я и сделал.
— Получил две телеграммы из Молдавии от поэта Григоре Виеру. В один и тот же день, — сказал Яша. — Одну: «Любим и ценим и любим». А вторую Григ подредактировал и улучшил: «Любим и ценим, ценим и любим». Видимо, он забыл, что уже отправил…
Сам Яков когда-то послал в Ялту телеграмму Ковалю:
«Юра в дни магнитных бурь
бровь не хмурь все это дурь».
В Дубовом зале ЦДЛ — Яков Аким, Юрий Коваль, Алексей Леонтьев, сценарист, и я тоже случайно затесалась в эту компанию.
Коваль говорит:
— Вот бы снять такой фильм «Дубовый зал». Сколько здесь побывало сногсшибательных людей. Взять хотя бы наш стол — сделать фильм про наши судьбы. Яшу сыграл бы Яша, Алешу — Алеша, меня — я сыграю сам, а на роль Маринки мы пригласим какую-нибудь польскую актрису!..
Седов:
— Да я за здоровье — жизнь могу отдать!..
Письмо Юли Говоровой весной из Михайловского:
«Пошли гуси, Марин, пошли гуси, вагоны, поезда гусей!..»
«Еду на лошади, — пишет Юлька в свой день рождения. — Погуляла с волком. 36 лет».
Встретила в метро Шишкина Олега, он шел на ТВ-3 рассказывать об Апокалипсисе:
— Главную мысль я вычитал у Ежи Леца, — сказал Олег. — «От Апокалипсиса не надо ждать слишком много…»
В скверике перед столовой в «Малеевке» мужик наряжает огромную живую ель.
— Как это он нарядил так высоко? — я спрашиваю.
— Да он за пол-литра достанет до звезды! — ответил мне Леня Бахнов.
В декабре 1989 года Сергей Бархин пригласил нас в Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко на премьеру оперы «Борис Годунов», где работал художником. И хотя на сцене бушевало лиловое с золотым и царило неописуемое великолепие, я не могла оторвать глаз от хрупкого человека в бельэтаже, во всем черном. Он был коротко острижен, в круглых очках, которые то снимал, то надевал и, приглядываясь к творящемуся на сцене, опасно свешивался с бортика, а в какой-то момент вдруг яростно сорвал с себя очки и весь обратился в слух.
После спектакля — в своем черном пальто с чемоданчиком — вместе с нами он прошел за кулисы к Сереже.
— Костя, Костя, заходи, — сказал ему Бархин. — Это мой друг детства, Костя. Мы жили в одном дворе. Мне было пять лет, а ему восемь. Он хотел играть с нами, а его заставляла мачеха играть на гобое. Сквозь мутное стекло дрожащими руками он показывал нам дудочку. Я ее хорошо помню и могу нарисовать.
— А помнишь, — спрашивает Костя, — помнишь, как мы врезались и ты сделал мне «восьмерку» на велосипеде, на переднем колесе!
— Да, — вздохнул Сергей Михайлович, — и, наверное, нарочно…
— Костя тут ошивался, в театре, — сказал Бархин, — вдруг увидел меня, узнал, кинулся мне на шею. Это была встреча Максим Максимыча и Печорина. Он так тут прижился, а мы все, прижившись, обнаглеваем. Сидит на опере, Колобов дирижирует, а Костя на первом ряду, у него за спиной — нога на ногу — и вдруг тихонько начал подсвистывать. Колобов, не оборачиваясь: «Ко-стя!»
— А тут из Оптиной пустыни приехали покупать у театра колокол, — рассказывает Бархин. — Этот колокол из разрушенного Спасо-Преображенского храма. Два человека, которые за ним приехали, сильно пили. Но были очень хорошие, как всякие люди, склонные к вере. Стали думать — за сколько его продавать. Я говорю: «Зачем будет театр продавать церкви колокол?» «Ну, частично…» «Не позорьтесь! — говорю я. —
