всех тех, кто находился в действующей армии, терпел лишения и тяготы, сражался с врагом, готовый в любую секунду умереть. А я в это самое время был в числе тех, к кому относились слова «тут все валили на воздушный шар поглазеть».
—
Именно так, — вымолвил я. — Так вот. Человек этот невысокого роста, толстый, купец такой, с черной бородищей. Правда, подозреваю, что он только вырядился купцом. И еще, очень неприятный взгляд у него, тяжелый такой взгляд: он как будто пригваздывает глазами…
По лицу майора Жмыха пробежала тень.
—
Ваше благородие, а подле этого купца не было еще одного типа? Маленького горбуна?
—
Горбуна? — переспросил я.
Перед мысленным взором возникла троица: толстый купчина, приказчик в зеленом кафтане и старуха. Майор Жмых дожидался ответа.
—А этот горбун мог вырядиться старой бабкой? — спросил я.
Дмитрий Николаевич кивнул и сказал:
—
Это очень страшный человек, ваше благородие.
—
Рассказывайте, — попросил я майора.
—
Я думаю, что вы видели Гаврилу Яковлевича Яковлева. Не доводилось ли вам слышать о нем?
—
Нет, — ответил я. — А чем же он знаменит?
—
Он служит в московской полиции. На его счету большое количество раскрытых преступлений. В этом деле он снискал себе славу сыщика, равного которому нет. Иной раз его приглашали даже в Санкт-Петербург для раскрытия преступлений. И всякий раз он добивался успеха.
—
Вы сказали, что это страшный человек, — вымолвил я.
—
Да, сказал. Дело в том, что он применяет самые изощренные пытки, — мрачно произнес майор Жмых.
Я содрогнулся, припомнив сиротливый розовый зонтик, брошенный на дороге.
—
А кроме того, — продолжил гость, — большую часть преступлений сам же он и подстраивает. Понимаете? Сам подстраивает, а потом сам же и раскрывает…
—
И как его терпели в полиции? — спросил я.
—
Он часто бывал полезен, потому-то и закрывали глаза на его грешки. — Майор Жмых сцепил пальцы и поморщился, — видимо, этот жест болезненно отозвался в раненой руке.
Я пожалел, что не рассказал о подозрительной троице де Санглену. Наверняка директор Высшей воинской полиции знал об этом сыщике, а то и пользовался его услугами.
—
Вы хотите найти его? — спросил Жмых.
—
Да. Вы поможете?
—
Я знаю только, что Гаврила Яковлевич остался здесь. Ведь существует план: сжечь Москву на случай оставления ее французам. Яковлев вызвался собрать группу смельчаков, что подпалят город.
—
Вот как… — протянул я.
—
Кажется, мой рассказ разочаровал вас. — Майор Жмых заметил перемену в моем настроении.
—
Нет-нет, что вы! Вы оказали мне огромную помощь. Теперь я понимаю, что мои подозрения относительно этого человека беспочвенны. Он приезжал в Воронцово, чтобы забрать зажигательные снаряды.
Вот почему ни этого Яковлева, ни его напарника не заинтересовал воздушный шар. Они-то знали, что это розыгрыш. И ощупывал глазищами публику он только из профессиональной привычки ищейки!
—
А теперь говорят, Наполеон солдатам обещает, что в Москве будет им и стол, и постель, мол, всю зиму отдыхать будут, — с горечью сказал майор Жмых и, шумно потянув носом, добавил: — Что ж, дай бог, Гаврила Яковлевич сдержит слово — задаст французишкам жару.
Он произнес это так, словно в благодарность за будущие подвиги прощал господину Яковлеву все прежние преступления.
—
Что ж, ваше благородие, не знаю, свидимся ли еще, — промолвил на прощание майор Жмых, — спасибо за гостеприимство.
В словах его звучала не столько благодарность, сколько чувство такое, что это он оказал мне честь своим визитом. Хотя он был героем войны, а я отсиживался в тылу, гоняясь за какими-то мерзавцами.
Мы пожали друг другу руки, он направился к выходу, и тут я припомнил недавний разговор с московским полицеймейстером.
—
Позвольте, Дмитрий Николаевич!
Гость обернулся.
—
Скажите, а полковник Дурасов знает Яковлева? — спросил я.
—
Разумеется, знает. Как же иначе?
Окажись Егор Александрович передо мною в эту минуту, я, наверное, не сдержался бы и двинул ему по зубам, как простому мужику.
—
Сенька! Подай одеться немедленно! — крикнул я.
Прибежала взволнованная Жаклин:
—
Что случилось? Куда ты собираешься?
—
На Лубянку, к Ростопчину! — я был раздражен.
—
Но ты под домашним арестом!
—
Да по их милости скоро все окажемся под арестом! У корсиканского недомерка! — выкрикнул я.
Жаклин не ответила, увидев, что спорить со мною бесполезно.
Пешком я отправился на Лубянку. Без церемоний поднялся наверх и, отодвинув в сторону дежурного адъютанта, распахнул двери в кабинет генерал-губернатора. Он как раз говорил с полковником Дурасовым.
—
Андрей, ты? — удивился генерал-губернатор и, спохватившись, перешел на официальный тон: — По какому праву вы покинули свой дом, милостивый государь?
—
По какому праву ваш полицеймейстер посмел паясничать со мною? — ответил я и, не дав никому опомниться, продолжил, вперив взгляд в Дурасова: — Вы, сударь, тут давеча на покой хотели меня отправить! Делали вид, что не понимаете, о ком я вам говорю! Посмотрю, как вы запоете, когда я доложу его величеству о сокрытии наиважнейших сведений?!
—
Что вы такое говорите, ваше сиятельство? — с издевательской ухмылкой произнес полковник Дурасов.
—
Вот что, милостивый государь! — вскричал генерал- губернатор. — Чаша терпения моего переполнена! Я прикажу взять вас под конвой и отправить в Санкт-Петербург! И это лучшее, что я могу сделать для вас!
Неожиданно распахнулись двери, и в кабинет вошли полицеймейстер полковник Брокер и полковник Парасейчук.
—
Ваше сиятельство! — обратился Адам Фомич к генерал-губернатору. — Простите за вторжение, но дело не терпит отлагательств!
—
Что у вас? — раздраженно спросил граф Ростопчин.
—
Мы должны немедленно арестовать графа Воленского, — сказал полковник Брокер.
Я посмотрел на Парасейчука — тот ответил суровым, полным осуждения взглядом.
—
Что на этот раз?
