завели между собой какой-то разговор. Графиня рывком высвободила руки и осталась стоять, понурив голову. Бежать она не собиралась, да и конные егеря догнали бы ее в два счета.
—
Ты здесь откуда? — спросил я Косынкина. — Я рассчитывал, что ты поможешь моим. А Мохова? Что с Анастасией Кирилловной?
—
За их безопасность не волнуйся, — ответил Вячеслав. — Едва мы добрались до Петровки, туда же приехал Вороненко. Он доставил от Ростопчина коляски и подводы.
Я вспомнил, как Федор Васильевич кричал на меня, обзывал предателем, и отвернулся, чтобы Косынкин не заметил влагу на моих глазах.
—
Садитесь скорее в коляску! — услыхал я голос штабс- ротмистра Акинфова.
Я подал руку графине. К моему удивлению, она приняла помощь и, опершись на меня, поднялась в экипаж. За нею сел Косынкин. В эту минуту я заметил, как штабс- ротмистр проводил Вячеслава презрительным взглядом. Что ж, Акинфов был боевым офицером, а мы представлялись ему тыловыми крысами.
Сам я сел верхом на коня и поехал рядом с егерями. Смотреть в глаза Алессандрине мне не хотелось.
—
Французы наступают на пятки в прямом смысле слова, — сказал Акинфов. — Не поверите, позади нас наши егеря смешались с наступающими французами.
Он говорил с обыденной доброжелательностью, что удивило меня, ведь только что я ловил недобрые взгляды штабс-ротмистра.
—
Как же это? — спросил я.
—
Видел собственными глазами, — ответил штабс- ротмистр. — Идут вперемешку и мирно беседуют. Действует соглашение о перемирии. Вот так-то.
Некоторое время мы молчали, а затем штабс-ротмистр козырнул и поскакал вперед.
Потоки беженцев поредели. Похоже, что почти все желающие успели покинуть Москву. Я оглядывался на переулки, мимо которых мы проезжали, и видел, что они обезлюдели. Сверхъестественным ужасом веяло от них. Но ужаснее всего выглядели раненые солдаты, оставленные попросту на траве под стенами опустевших домов. Я припомнил, сколько тюков мы собрали накануне, и откуда-то появилась во мне уверенность, что Жаклин сбросила всю поклажу и на дарованные подводы сколько смогла собрала раненых солдат.
«А видел ли их молодой граф Ростопчин Сергей Федорович? — задался я вопросом. — Возможно, заметил, что иные брошены под стенами тех домов, которые он собирался сжечь».
Затем мысли мои перекинулись на Жаклин. Сердце сжималось от горя, когда я вспоминал, как она оттолкнула меня, как страшным голосом сказала, чтобы не смел прикасаться к ней.
От этих дум меня отвлек Косынкин. Он выглянул из коляски и, сияя от радости, спросил:
—
Андрей, а ты помнишь, я говорил, что второго сентября непременно что-то случится?
—
Помню, Вячеслав, помню, — ответил я, чтобы польстить его самолюбию. — Второй день девятого месяца. Дважды девять равно восемнадцати. Восемнадцать — это три шестерки. Сегодня день Зверя. Помню, Вячеслав.
—
Вот, — с удовлетворением промолвил он. — А Парасейчук не верил!
Мы двигались из Москвы по Рязанской дороге. Прямо перед нами в щегольской коляске ехал господин средних лет с молодою женой. Дама в шляпке от солнца то и дело вертела головой, разглядывая офицеров. Услыхав рассуждения Косынкина, она оживилась.
—
Александр Никифорович, вы слышали?! — она схватила за руку мужа.
—
Голубушка, числа не числа! Рано или поздно французов отсюда вышвырнут! — пылко проговорил тот.
—
Господин офицер! — окликнула она егеря. — Это правда, что Москву сожгут?! Я слышала, там остались люди! Их нарочно выпустили из тюремного замка… Это… это такое утешение! Это так радостно!
—
Мало ли что говорят, сударыня, — хмуро ответил унтер-офицер.
—
Нет-нет, я точно слышала! — поспешно воскликнула женщина, не желавшая расставаться с героическими образами.
—
Что же тут радостного, голубушка? — проворчал ее супруг.
—
Пусть знают французы! — воскликнула дама, гордо подняв голову.
Молодая барыня искренне полагала, что Москва — это она, это ее муж, отчего-то кативший в тыл в щегольской коляске, а не находившийся в армии, и мы, случайные попутчики, приятные собеседники, — все мы и есть Москва. И я поймал себя на мысли, что и сам, думая о Москве, представлял себе исключительно блистательное общество. Но теперь мы бежали во всю прыть, а исполнить наш долг доверили одутловатому Гавриле Яковлевичу, его мерзкому горбуну и пьяной голытьбе в овчинных полушубках, выпущенной по такому случаю из тюремного замка. И честь умереть за Москву также предоставили черни. И было барыне утешительно и даже радостно…
Неожиданно колонна остановилась. Впереди началась суматоха. Сопровождавшие нас егеря приподнимались в стременах, стараясь что-либо разглядеть. Из головы колонны донеслись крики:
—
Французы! Французы!
—
Это не французы, а поляки! — уточнил какой-то поручик.
—
Что происходит? — спросил я его.
—
Нас отрезали! Мы окружены! — выкрикнул он.
—
Окружены?! — жеманным голоском воскликнула барыня. — Александр Никифорович, вы слышали? Мы попали в плен к французам!
Из коляски показалась головка Алессандрины. Ее глаза сверкали надеждой.
Я спрыгнул на землю и, схватившись за голову, застонал. Кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся — это был Вячеслав.
—
Что ты? Что? — спросил он. — Держись! Живы будем!
—
Будем, дай-то бог, — сказал я. — Вот что, Вячеслав! Господа! — я окликнул егерей. — Помните: графиня не должна оказаться у французов! Если она попадет к ним, произойдет катастрофа! Все наши жертвы станут напрасными!
—
А вы?! — воскликнул один из унтер-офицеров.
Ошеломленный Косынкин смотрел на меня, ожидая
ответа.
—
А я должен прорваться к генералу Милорадовичу.
Я вскочил в седло и пустил коня галопом. За спиной остались наши полки, попавшие в окружение. Двое польских улан бросились мне наперерез, над головой засвистели пули.
—
Выручай, выручай, родимый! — шептал я на ухо коню.
В деревне, куда я влетел на полном скаку, готовились к постою.
—
Где Милорадович? — крикнул я.
