— Они все очень красивы. Мне трудно сказать, кто из них лучше.
— Вторая принцесса уже прошла обряд надевания взрослого платья. Она, наверное, очень красива, — продолжал генерал.
— Вторая принцесса ещё так молода, что трудно что-либо сказать.
— А лицом она какова? — настаивал Накатада.
— Извините меня, но мне кажется, правы те, кто говорит, что она немного слабенькая.
— Вторая принцесса действительно очень красива, — раздался голос жены Накатада. — Ведь её родители красивы необыкновенно, а кроме того, в ней чувствуется высокое происхождение. Ты хочешь знать, каковы у неё цвет лица и волосы? Таких ты больше ни у кого не увидишь. Волосы её падают на плечи и ложатся на спину, расширяясь, как веер. Сколько на них ни гляди, не налюбуешься. Я сама хотела бы ими любоваться.
— Мне случалось видеть женщин с красивыми волосами и прекрасным лицом. Из всех из них самые красивые волосы у тебя и у второй дочери Масаёри, — сказал Накатада. — Но у тебя лучше, таких волос больше нет ни у кого. В этом я убеждён.
— Ах, не говори, — запротестовала принцесса. — Красота лица зависит от возраста. А волосы… Высочайшие наложницы особенно и не расчёсывают волос, но будучи днём и ночью на службе возле государя, только пригладят их, а выглядят они необыкновенно хорошо.
— Говорят, что Вторая принцесса так же красива, как ты. Поэтому я и думал, что она красавица. ‹…› Я слышал также, что она похожа на Фудзицубо. — Тут Накатада обратился к распорядительнице: — Что вы думаете о внешности моей жены?
— Вот ваша супруга похожа на госпожу Фудзицубо, она необыкновенно хороша, — сказала та.
— Мне не случалось видеть Фудзицубо, поэтому я не могу судить, — заметил Накатада.
— Неужели? А мне казалось, вы знаете…
— А какова жена Судзуси? — продолжал расспрашивать Накатада.
— Она моложе вашей супруги, но так же прекрасна. Они обе необыкновенно хороши.
— Что?! Как это всё неприятно слушать, — воскликнула жена Накатада.
— Ты что-то увидела во сне? Или с кем-то говорила? — спросил её Накатада и продолжал, обратившись к распорядительнице: — А каковы отношения между Судзуси и Имамия? Берёт ли он на руки сына, как я свою дочь?
— Рассказывают, что отношения между ними самые душевные. Когда госпожа была тяжело больна, он плакал, прямо убивался. Он часто входит в комнату и подолгу смотрит на ребёнка, но на руки не берёт — боится.
— А мне он говорил, что ещё не видел ребёнка, и мне показалось это странным, — промолвил Накатада.
Госпожа распорядительница взяла на руки Инумия и ушла в задние комнаты.
— Встань посмотри, какие подарки я получил вчера от Судзуси, — обратился Накатада к жене. — Убери их куда-нибудь. Бывает, что нужно одарить кого-нибудь и сразу не сообразишь чем.
Принцесса поднялась и стала рассматривать полученные прошлой ночью подарки.
— Такие подарки преподнесли всем без исключения, — рассказывал Накатада. — Поистине, Судзуси — мастер готовить удивительно красивые, редкостные вещи. Это платье со всем прочим отдадим господину.[115] А этот полный наряд с китайским платьем преподнесём госпоже Дзидзюдэн, когда отправимся с визитом во дворец.
— Вот это платье твоей матери, — предложила принцесса.
— Это ни к чему, — возразил Накатада. — Для чего такая одежда заурядной женщине, которая всё время сидит дома?[116]
В тот день Накатада никуда не пошёл, а на следующий объявил, что должен отправиться на Третий проспект. Он надел красивые одежды, благоухающие редкостными благовониями, и вышел из дому. Прибыв в усадьбу отца, Накатада, не заходя в главный дом, посмотрел, как убрано южное помещение. Всё было приготовлено наилучшим образом. Через некоторое время туда прибыли экипажи от разных господ. Позолоченный экипаж Судзуси был заново отделан, кроме того, он прислал более двадцати сопровождающих в полных нарядах. При экипаже, украшенном нитками, было около тридцати низших слуг в парадных одеждах. В свите было десять человек четвёртого ранга, двадцать человек пятого ранга и тридцать — шестого.
<…>
Рано утром Канэмаса и Накатада сели в экипаж и, взяв с собой только двух сопровождающих, отправились на Первый проспект. У западных ворот они вышли из экипажа. Накатада направился к Третьей принцессе, а Канэмаса тихонько прошёл к дочери главы Палаты обрядов. Жилище поразило его своим жалким видом. Там стояли пара изодранных ширм, одна-две покрытых сажей переносных занавески, которые употребляют летом. Сама госпожа была в белом платье, сплошь запачканном сажей, поверх она надела разорванное там и сям платье из узорчатого лощёного шёлка. В чёрной от копоти деревянной жаровне еле-еле теплился огонь. На столике для еды стояла белая фарфоровая чашка, в которой осталось немного какой-то пищи, перец, маринованная репа, крупная соль. Ничего другого она не ела ни вечером, ни утром. Перед госпожой стояли лакированная коробка из старой кожи и такая, же коробка с письменными принадлежностями. Коробка для гребней была открыта. Кормилица вытаскивала из кувшина присланные Канэмаса мандарины. Госпоже прислуживала дочь и внучка кормилицы, у неё был только один низший слуга. Канэмаса обвёл взглядом это помещение и в течение некоторого времени не мог вымолвить ни слова. Слёзы хлынули из его глаз, и он плакал так горько, что два или три слоя рукавов стали совершенно мокрыми. Придвинув к себе тушечницу и вытащив из-за пазухи лист бумаги, он что-то написал, положил листок на тушечницу и вышел из покоев.
«Какой стыд, что он видел всю эту жалкую обстановку, — подумала госпожа. — Но уж коли так случилось… В нашем мире подобное не редкость. Я нахожусь в этом положении по его милости, и всё же мне горько, что открылась моя нищета, которую я скрывала. Но такова моя судьба: я рождена, чтобы испытать стыд и терпеть многие годы».
Она опустилась на пол и горько заплакала. Внучка кормилицы принесла ей лист бумаги:
— Вот что господин положил на тушечницу.
Там было написано:
«Увидел жилище твоё,
И слёзы, как дождь,
По щекам заструились.
И забыл те слова,
Что хотел тебе я сказать».
«Что ответить ему?» — задумалась госпожа и потом написала:
«С тех пор,
Как исчез ты,
Одна я, тоскуя,
На небо смотрю,
Которым мы любовались».
«Как же передать ему?» — размышляла она. У неё не было даже служанки, которую она могла бы послать вслед за Канэмаса. Зажав в руке стихотворение, она стояла у столба, повернувшись в сторону
