Когда-то она взяла на воспитание малолетнего сына дяди, старшего брата своей матери, который умер молодым, дослужившись только до советника сайсё и второго военачальника Личной императорской охраны. Он в своё время сопровождал Тадамаса в поисках младшего брата. [272] Сейчас воспитанник был заместителем правителя одной из провинций, служил во дворце и слыл у императора незаменимым человеком. Он был умён и справедлив. К Тадамаса он относился, как подобает родственнику. Написав письмо, императрица-мать велела заместителю правителя провинции отнести его министру.
— Не доверяй этого письма никому, — наказала она. — Спрячь за пазуху и отнеси первому министру. Со слугами его не передавай, а вручи министру в собственные руки. Разведай, действительно ли он болен, как пишет, и доложи мне.
Заместитель правителя провинции с письмом отправился к министру. Проезжая мимо усадьбы Масаёри, он увидел, что к северу от восточных ворот стоял экипаж и толпились сопровождающие первого министра. Решив, что и сам министр находится здесь, он остановил экипаж и вошёл в усадьбу. Тадамаса с сыновьями Масаёри находились в это время на веранде. Заместитель правителя провинции велел доложить о своём приезде и направился к дому, не дожидаясь, пока к нему выйдут навстречу. Он подошёл к лестнице и сразу же заметил Тадамаса. «Как же так? Он сидит здесь, а пишет, что болен», — подумал заместитель правителя провинции, но ничего не сказал. Дамы за занавесями забеспокоились и хотели узнать, в чём дело.
— Пожаловал заместитель правителя провинции, — передал Тададзуми первому министру.
— Что тебе угодно? — спросил пришедшего Тадамаса.
— Я пришёл от императрицы-матери. Она велела мне передать вам в собственные руки вот это, — заместитель правителя провинции вытащил из-за пазухи письмо, написанное на бумаге из провинции Муцу, и через Тикадзуми передал Тадамаса.
«Вот оно!» — переговаривались между собой дамы за занавесями. Жена Тадамаса позеленела, как трава.
— Императрица-мать зовёт сегодня ночью Тадамаса к себе, чтобы отнять его у меня, — горько заплакала она и упала ничком на пол. Сёстры её смотрели на неё с жалостью.
Министр с мрачным видом взял письмо и прочитал:
«У меня к тебе важное дело, и я много раз писала тебе, чтобы ты пришёл ко мне, но ты всё время отвечаешь, что болен. Мне говорят, что это не так, — может быть, ты уже выздоровел? Если ты совершенно оправился, приди хотя бы ненадолго. Я не столь важная персона, и меня все презирают, но родители мне постоянно твердили: „До конца жизни советуйся с братьями”. Кому же ещё могу я откровенно рассказать о моих многочисленных печалях? Обязательно приди».
Читая письмо, Тадамаса и представить не мог, что задумала императрица, он полагал, что речь по- прежнему идёт об объявлении наследника престола. Прочитав письмо, он сказал себе: «Если я после этого не явлюсь…» — но идти во дворец не хотел. Однако жена его, лежавшая на полу за занавесью, тотчас поняла, что речь идёт о женитьбе, и решила: «Это расставание навеки». Она зарыдала ещё громче. Министр ответил императрице:
«Письмо Ваше получил, благодарю. Всё это время, по-видимому из-за бери-бери, я совсем не могу ни стоять, ни ходить. Жена моя, которая в течение долгого времени ухаживала за мной, отправилась в отчий дом и неожиданно заболела. Мне сообщили, что положение её серьёзно, и возможно, нужно ждать худшего. Я должен был её увидеть, и даже не приготовив как следует экипажа, приехал сюда. К чему напоминать мне о покойных родителях? Во всех делах я стараюсь быть Вам полезным. Как только смогу немного ходить, я сразу же приду к Вам».
Он сложил письмо и отправил императрице.
Прочитав письмо, императрица спросила заместите правителя провинции:
— Где ты видел Тадамаса? В каком он был состоянии?
— Я видел его в доме Масаёри, где сейчас находится высочайшая наложница Фудзицибо. У неё собралось много придворных, и министр разговаривал со всеми.
— А как тебе показалось, действительно ли он болен? — допытывалась императрица.
— Определённо я сказать не могу. Экипаж его стоял за воротами. Сидя на веранде, министр не производил впечатления тяжело больного человека.
«Опять он, по-видимому, не хочет внять моим словам. Но я не поддамся на его хитрости. Бери-бери! Что ж! Прикажу отправить за ним ручную коляску», — решила императрица.
Первый министр всё ещё сидел на веранде.
Время шло. Луна семнадцатого дня восьмого месяца поднималась всё выше и выше; ручьи в саду, деревья и травы были очень красивы. Стрекотание цикад навевало грусть. Дул прохладный ветер.
— И впредь, когда я уезжала бы к отцу, он являлся бы за мной, так иногда мы могли бы расставаться… Но если его запрут в этом ужасном доме — как я тогда буду жить? — причитала жена Тадамаса.
Сёстры её сидели у занавеси главных покоев, совсем близко от министра.
— Посадили меня перед занавесью, как мальчишку, который только что приходил от императрицы, и разглядывают — достойно ли это? — обратился он к жене. — Раньше ты никогда так бесцеремонно со мной не обращалась. По-видимому, это результат наущений Фудзицубо.
Но жена так к нему и не вышла. Всю ночь министр оставался на веранде, и сыновья Масаёри не осмеливались покинуть его. На рассвете он решил возвратиться домой и написал жене письмо:
«Впервые пришлось мне испытать такое унижение. Хорош, должно быть, учитель!
Не мог и представить,
Что такое в мире бывает.
Промучившись до рассвета
На ложе холодном,
Впервые об этом узнал я.
И на старости лет мне такому учиться? Пожалуйста, возвращайся скорее. Я пришлю за тобой экипаж».
Госпожа на это ничего не ответила. Письма от неё не было, а приехавшие за ней слуги министра целый день прождали её напрасно и возвратились ни с чем. «Госпожа ничего нам не сказала», — доложили они министру. Он был совершенно озадачен поведением жены. У них было четверо детей, старшему исполнилось одиннадцать лет, младшим сыновьям — четыре и пять. Девочку семи лет, свою единственную дочь, и отец, и мать любили особенно нежно.
Было объявлено, что церемония восшествия на престол состоится двадцать третьего дня. Император об этом совсем не думал, он с утра до вечера стенал о том, что Фудзицубо к нему не возвращается. Несколько дней император не посыпал к ней гонцов с письмами. С глубоким унынием размышлял он о словах императрицы-матери, и не знал, что предпринять. Кормилицы, придворные дамы и архивариусы говорили: «В начале своего правления вы должны сделать что-то памятное. А вы всё время погружены в печальные думы и с каждым днём выглядите только хуже и хуже».
Все наложницы, кроме Фудзицубо, находились во дворце, но император ни к одной из них не приближался и лишь повторял: «В этом мире меня ничего не радует».
Наступил день восшествия на престол нового императора. Во дворец прибыли все придворные, кроме первого министра, который, прислав прошение позволить ему на церемонии не присутствовать, остался дома.
Император был мрачен. «Если я не могу показать церемонию Фудзицубо, с которой хотел быть всегда
