обычно не одобряю, но было, действительно, не жарко.
Пусть ее.
Андрей Вахлаев-Высоцкий
Количество свободы
Рассказ
Вечерело. Последние лучи заходящего солнца золотили кроны леса на холме. Дорога же в низине уже была охвачена сумраком, и в сумраке этом чётко выделялись две фигуры на огромных угольно-чёрных конях.
— Вот так и приходит старость, — ни к кому не обращаясь, явственно пробормотал тот, что ехал сзади. Богатая накидка и вооружение выдавали в нём рыцаря.
Если бы он видел лицо своего слуги, на лице этом не дрогнул бы ни один мускул. Но сейчас слуга ехал впереди, и его брови от удивления полезли вверх, даже уши явственно шевельнулись. Он никак не ожидал услышать такое от хозяина, и не потому даже, что сам был лет на пять старше. Он неплохо знал этого рыцаря, ещё служа у маркиза Оуэна, а что не знал — успел расспросить у челяди в недолгие минуты азартной игры, ставкой в которой был. Невелико горе, решил он тогда: раз маркиз ставит на кон самого приближённого своего слугу, значит, его песенка уже спета и нечего горевать о его расположении.
На поясе слуги висел меч — деталь, обычная для молодого знатного оруженосца, но совершенно исключительная для низкорождённого. Впрочем, из смутного сословного протеста он не особо рьяно совершенствовался во владении этим оружием знати. Гораздо лучше он управлялся с сорокафунтовым шипастым кистенём — увы, оставшимся в арсенале маркиза. И успел прославиться тем, что, с обезьяньей ловкостью запрыгивая на коня за спиной вражеского всадника, мгновенно сворачивал тому шею, чем бы эта шея ни была прикрыта: кожей ли воротника, бармицей или стальными пластинами панциря. Кроме того, его руки, уже покрытые сизым старческим пушком, способны были с исключительной точностью и силой метнуть кинжал или стилет. Или гвоздь, или камень — для слуги большой разницы не было. В хмельных потасовках между прислугой, неизменно сопровождавших рыцарские пирушки, ему случалось навеки остудить пыл противника даже крышкой от кубка, благо, высокое положение маркиза Оуэна ограждало его от карающей руки закона. В то же время злодеем его никак нельзя было назвать — просто он был прилежным сыном того смутного времени, когда по дорогам королевства ещё шастали мифические оборотни, упыри, вполне реальные разбойники, и, что ещё хуже, обделённые Вильгельмом норманнские рубаки. В людской не только пили и дрались: там велась своя политика, политика людей мало могущих, но много знающих, и в ней слуга тоже преуспевал. Плодами её пользовались и высокородные господа, однако не всеми, и даже не большей их частью. В молодые годы слуга, к тому же, был миловиден, что неоднократно вынуждало знатных дам попирать Пятую Заповедь — а это тоже весьма ценный для средних веков капитал (кстати, принесший пару раз маркизу ощутимые дивиденды в виде бесценной информации). Интриган, шпион, изощрённый боец, в недалёком прошлом красавец — иными словами, он принадлежал к замечательному типу людей, кои были способны заметно изменить ход истории своей страны, родившись в знатных семьях.
Его спутник, напротив, владел мечом в совершенстве. Совсем недавно он, пожалуй, мог быть назван лучшим фехтовальщиком королевства. В сечах он неизменно прикрывал своего маркиза с левой стороны. Коренастая его фигура наводила на мысль об одиноком столетнем дубе, хотя знавшие его достаточно давно — а таких оставалось очень мало — теперь, вероятно, сочли бы его грузным, а не коренастым. Когда-то соратники называли его «сэр Хэллхаунд». Называли за глаза, конечно, всё-таки он был сэр. И что он может почесть за оскорбление, предсказать было трудно, а вот в какой именно форме выльется его гнев — очень легко, и попасть под лучший меч королевства никто не желал. И теперь, после сотен бочонков вина и сотен визжащих девок на пирушках сюзерена, впустую растратив жизненные силы, всё чаще в предрассветной бессоннице мучимый ощущением всемирной бесцельности и собственной ненужности, он всё ещё был достаточно крепок. Местного производства пережжённая сталь уставала раньше него, и не раз случалось так, что посреди сражения очередной меч, пройдя сквозь десятки доспехов и костей, распадался у него в руках. Посему он имел при себе два меча, да ещё возил с собой сарацинскую саблю с усыпанным сапфирами эфесом. Изящно выгнутый дамасский клинок, по всем статьям превосходивший любой рыцарский меч, скромно покоился среди платья про самый крайний случай. Огромные — в полтора обычных роста — чёрные кони, несшие всадников и их нехитрый багаж к опушке леса, тоже принадлежали ему. Конюшня была предметом особой гордости барона. Общей площадью она незначительно уступала его замку и намного превосходила оный количеством проявляемого бароном внимания. Впрочем, он посещал свои владения нечасто: уже лет двадцать, после смерти жены, барон предпочитал проводить жизнь в седле. Зная об этой склонности барона, маркиз бессовестно нагружал его разного рода выездными миссиями. Правда, и одаривал при случае щедрее прочих.
Они направлялись к замку маркиза Баррета. Барону предстояли сложные переговоры с превосходящим по силе союзником. Слугу он в известность об этом не поставил: с какой радости? Слуга был всего лишь слугой, причём оказавшимся в распоряжении барона совершенно неожиданно. Хотя и весьма кстати. Барон исподволь приглядывался к нему: не слаб ли, не болтун ли, не проявляет ли недовольства тем, что его волокут неведомо куда незнамо кто. Слуга не проявлял. Он уже пресытился красотами дороги. За сегодняшний день могучие кони пронесли их почти через все типы пейзажей, встречающиеся на острове. Лес, в который они мерным шагом вносили своих молчаливых всадников, был как лес. То, что он был чужой территорией, ничуть на нём не отражалось. Тропа как тропа. И поляна как поляна — большая, со следами вырубки. Наверное, те же эмоции испытывал и барон. Поэтому когда они, наконец, обратили внимание на стремительно скользнувшую через поляну тень и подняли головы, спускающемуся по спирали дракону оставалось до них не более полутора витков.
Конь под слугой вздыбился и затанцевал на месте. Слуга, изрыгая проклятия, натягивал поводья и бил его коленями, пытаясь привести к повиновению, вывести из-под опасной близости зелёных перепончатых крыльев, с шелестом рассекающих воздух над ними. Он успел выхватить меч — обратным хватом, клинком вниз, — но никак не мог пустить его в ход. Бесполезный клинок плашмя оглаживал чёрную короткую шерсть конской холки. Конь же барона, его старый боевой товарищ, вскинув голову, ржал от ужаса, но оставался на месте. Барон бросил поводья и рванул из ножен оба меча. Конь и всадник укрылись за округлыми щитами бешено вертящейся стали. Барон молчал, но его широко раскрытые глаза с тусклыми алыми огоньками на дне и сведённое гримасой ярости лицо лучше всяких слов выражали неумолимое обещание разрубленной плоти, выпущенных наружу внутренностей и предсмертных судорог.
Слуга, наконец, справился с конём и, ударив его шпорами, направил на заросший одуванчиком пятачок позади крупа баронского коня — туда, где оставался просвет, слабо защищённый мечами барона. Дракон принял в учёт клинок слуги, но самим слугой не заинтересовался. Он реял над бароном, безошибочно определяя места, где мечи, поворачиваясь, были не опасны, и напротив них тут же оказывалась его оскаленная пасть или кончик зазубренного чешуйчатого хвоста. Но и барон был не прост, его реакции позавидовал бы иной юноша: через долю секунды сверкающий диск в этом месте угрожающе вздувался навстречу дракону. Наконец драконий хвост влетел под коня и тяжело хлестнул его под дых. Конь дёрнулся, плавный полёт мечей дрогнул и сломался. И дракон тут же рванулся в образовавшуюся впереди брешь, на лету выставляя перед собой когтистые лапы. Барон издал утробный задавленный рык. Его суставы отчётливо хрустнули под огромным усилием мышц, но устояли, и мечи метнулись вперёд параллельными дугами, одна из которых пролегала через перепонку драконьего крыла.
Дракон тонко, на грани слышимости вскрикнул, ударил крыльями и свечой взмыл в небо. Барон, задыхаясь, провожал его взглядом, пока змеиное тело не полыхнуло в вышине закатным солнечным светом, пока не стало ясно, что дракон не намерен возвращаться. Тогда он вбросил мечи в ножны и повернулся к слуге.
— Молодец, прикрыл меня. Такое я забывать не привык. Страшно?
— Страшно. Не то страшно, что убьёт, — страшно, что сожрёт меня потом эта летучая тварь. Хотя они, говорят, предпочитают кормиться знатными девственницами…
Рыцарь тронул поводья, презрительно сморщил нос.
