мне уходить. Я никогда не видел Оделла таким счастливым. Здесь то место, где он должен жить. Здесь он не приносит никому вреда, с ним не будет никаких хлопот, здесь нет ниггеров и надзирателей, которые постоянно пристают к нему, здесь нет алкоголя. Он может быть счастливым здесь.
– Как вы его любите! Все говорят, что вы очень злой человек, а вы так любите Оделла.
– Он единственное, что у меня есть. Придется нам уходить. Но мне кажется, что на этот раз мы пришли к себе домой.
– Как это прекрасно! Но они все равно возьмут вас. Такие истории, как ваша, не имеют счастливых концов.
– Ваша ферма и есть мой счастливый конец.
– Я могу поклясться, что не вижу в вас ничего плохого.
– Плохо то, что я вообще существую. Я родился для зла. Так получилось потому, что они застрелили моего отца. Я никогда не оглядываюсь назад. А там все, чего у меня в жизни было хорошего.
– Вы бы могли стать фермером.
– А потом придет какой-нибудь подонок и попытается наступить тебе на горло. Но ты не сможешь допустить, чтобы это произошло, – и вот ты на крючке. Вот как это начинается. Проклятый дядя Джек держал Оделла в хлеву, в цепях. Избивал его, своего родного сына. Он бил этого мальчика. Он получал тридцать долларов в месяц от общины округа на Оделла, потому что Оделл был поврежден мозгами, и за это дяде платили деньги, но из этих денег он не тратил на Оделла ни одного несчастного пенни. И меня он взял к себе в дом только по одной причине: правительство штата платило за меня двадцать два доллара в месяц, лишь бы меня забрали из исправительной школы – слишком много хлопот было со мной у учителей. Этот Джек был родным братом моему папаше Джимми, которого застрелил патрульный полицейский в Арканзасе. Когда моя мама Эдна Сью умерла, меня определили в интернат для трудных детей, но я задал им такого жару, что они поспешили от меня избавиться, потому что попытались переделать меня на свой манер, а я с детства вбил себе в башку, что никто не смеет помыкать мной, ну вот они и сбыли меня с рук моему дяде Джеку и его жене Камилле, для них я был кусок дерьма, но такого дерьма, за которое платят доллары добрые дяди из социального страхования. Однажды он так избил Оделла, что я думал, мальчишка умрет. А избил он его за то, что парень насрал в штаны. Они очень упорно приучали его срать в горшок. Как бы там ни было, я решил положить этому конец. Я заловил дядю Джека на Перкинсвилль-роуд, как всегда выпившего на денежки Оделла. Я никогда в жизни не получал такого удовольствия с тех пор, как всадил нож в этого гада. Вот так мы и остались с Оделлом одни на этом свете и стали приглядывать друг за другом: я за ним, а он за мной. Больше у нас ничего на этом свете не осталось. В конце концов мы неплохо устроились там, где мы были, но случилось так, что мне пришлось убить малютку Джефферсона. Тут-то все и началось.
Ламар никогда и никому еще не рассказывал так подробно свою биографию.
– Вы пережили трудные времена. У вас тяжелая судьба.
– В тюрьме полно людей с трудными судьбами. Мы такие же, как они, вот и все.
– Это очень грустная история, мистер Пай. Я думаю, если бы ваша жизнь сложилась иначе, вы могли бы стать великим человеком.
– Я не понимаю, зачем вы все это мне говорите. Я просто кусок дерьма.
– А что бы вы сделали, если бы могли сделать все, что захотите?
Ламар задумался. Таких вопросов ему еще не задавали.
– Я бы хотел изобрести луч, – сказал он наконец, – знаете, как луч света. И если этим лучом посветить на что-нибудь, то оно станет… красивым. Посветил этим лучом – и у человека много денег, он перестает болеть, злиться и все такое, вы делаете человека счастливым. Вот что я хотел бы сделать. Луч счастья. Я бы осветил этим лучом все тюрьмы, притоны, сонные городишки. Я бы посветил на Оделла – и он научился бы говорить и у него бы зарос рот. Я бы даже на ниггеров посветил, честное слово. Я бы посветил на них, и они стали бы не такими злыми.
Рута Бет внимательно слушала его.
– Это самая сладостная вещь на свете, какую я когда-нибудь слышала.
– Но этого же никогда не будет, – заключил Ламар.
– Ты сам как этот луч. Ты даешь людям надежду. Ты охраняешь их. Люди поверят тебе, как они поверили Христу или Элвису Пресли. Они поймут, что ты за свободу.
Она дотронулась до его колена.
– Я думал, что ты любишь этого Ричарда. Он показывал мне твое письмо.
– Я тоже думала, что люблю его. Я сама не знаю, почему я так много думала об этом бедняге Ричарде. Он ничто, какой-то простофиля. Я сомневаюсь, что у него на лобке растут волосы. Чего ты хочешь? Я дам тебе все, что ты захочешь.
– Ни одна женщина никогда не говорила со мной так, как ты. Иногда я сам брал у них то, что мне хотелось, это было.
– Я хочу, чтобы у тебя было все. Я страшно хочу дать тебе это. Я буду твоей верной первой возлюбленной, мистер Пай, – проговорила она застенчиво, – а ты будешь моей первой любовью.Ричард мог точно сказать, что в конце концов Ламар ее трахнет. Это был лишь вопрос времени. Такая психованная баба, как Рута Бет, кончает тем, что трахается с таким самцом, как Ламар.
Во всяком случае, когда они, смеясь и покачиваясь, вошли в дом со двора, от них пахло соитием. Для Ричарда это был низкий и отвратительный запах. Так пахло от его матери, когда от нее уходил какой- нибудь из ее друзей, в связи с приходом которого его, Ричарда, отправляли погулять в сад.
Но Ламар в этот момент был счастлив, как отец семейства, который наконец умудрился выплатить залоговую стоимость дома. Это дошло даже до Оделла. Он оторвался от своей миски с овсяными хлопьями и радостно заулыбался. К его губам и желтым зубам прилипли хрустящие кусочки. Оделл был счастлив.
«Боже, действительно семейка, – подумал Ричард. – Папа Ламар, мамочка Рута Бет и два сыночка, два братика – Оделл и Ричард». Для него это была нормальная жизнь, которой он никогда прежде не жил.
Наступило счастливое время, когда маленькая семья в полном составе собиралась на кухне фермерского дома. За столом царило неподдельное веселье. Какой-нибудь ненормальный художник вроде Нормана Рокуэлла мог бы написать картину на этот сюжет и поместить ее на обложку «Сатердей ивнинг пост», подумал Ричард. Ламар с волосами, собранными в конский хвост, и неприличной татуировкой на руках и тощая Рута Бет с белой пергаментной кожей и мелкими чертами лица вырожденки, Оделл – этот вечный мальчик-мужчина с провалом вместо рта, копной рыжих волос на башнеобразной голове и с двумя крошечными глазками. Конечно, на этой картине должен быть изображен и он, Ричард, который ослепил свою мать в приступе ярости, вызванной тем, что профашистская газетенка «Дейли оклахомен» отказалась освещать его выставку. «Ричард Пид – проходной художник» – так было написано на стене галереи Мертона на Дуайт-стрит.
Как в любой семье, у каждого члена ее были свои обязанности. Выяснилось, что в доме у Руты Бет нет ни бумаги, ни письменных принадлежностей. Не было у нее ни журналов, ни книг, ни газет. Поэтому Руте пришлось выбраться из своей глуши купить карандашей и бумаги, чтобы Ричард мог творить и рисовать львов для Ламара – это, понятно, оставалось его основной обязанностью. Кроме того, ей пришлось поехать в оружейный магазин Мерфи в Дункане за крупной дробью, после того как по телевизору они узнали, что тот проклятый старый коп только потому ухитрился выжить, что Ламар стрелял в него птичьей дробью.
Как ни странно, это известие ни на йоту не разозлило Ламара, так умиротворяюще действовала на него его новая жизнь.
– Черт возьми, вот крутой мужик, – восторгался он. – Крепкий старый жук, его даже птичья дробь не взяла. Парню будет что рассказать своим внучатам!
Однако более тяжелые заряды потребовались по другой причине.
– Осталось выяснить только одно – последнее, но самое важное, – сказал как-то Ламар. – Куда мы пойдем на очередную работу.
Ричард улыбался, не вполне понимая, что Ламар имеет в виду под словом «работа».
– Ты же знаешь. Грабить. Мы же грабители, Ричард. Разве ты этого еще не понял? Грабиловка – это наша работа. А у меня такой метод работы, что нам нужно всегда иметь под рукой подходящие патроны.Глава 10
Он остановил машину напротив закусочной. Холли сидела в проеме окна: спина неестественно выпрямлена, в позе – вызов. Темные очки придавали ей отважный вид. От его взгляда не укрылась ее бледность, несмотря на то что свет, преломляясь на стыках стекол, отбрасывал на ее лицо радужные, разноцветные блики. Одета она была не в черное. На ней была очень миленькая блузка в горошек. Веснушки на руках подчеркивали рисунок на одежде. Холли увидела его, и лицо ее сразу вспыхнуло. Она призывно помахала ему рукой. В ответ он тоже поднял руку в приветственном жесте.
Господи, наконец-то он видит ее.
Бад выбрался из машины, поправил кольт, съехавший на живот, сдвинув его по ремню на поясницу. Перкодан он принял полчаса назад, когда еще был у Степфордов, и боль немного отпустила его. Несмотря на это, передвигался он как глубокий старик, еле переставляя ноги, словно атмосферный столб давил на него с какой-то неистовой и неимоверной силой. Ему было почти пятьдесят, но чувствовал он себя так, словно ему по меньшей мере сто пятьдесят. Старый чудак, сгорбившийся от меланхолии и черных мыслей. Бад стал взбираться по лестнице, переставляя ноги с грацией старой каменной статуи, и ощутил сильную боль в икрах.
Когда он вошел, ее улыбка, казалось, осветила все заведение. Боже, так могут улыбаться только молодые женщины! Все ли молодые женщины или только вот эта, одна-единственная на белом свете? У него слегка закружилась голова. Когда он приблизился, Холли встала, взяла его за руку и
