Большинство не делает ничего. Парень неподалеку чертит прутиком какую-то непристойную картинку или, может, пишет завещание. Парочка целуется. Старик читает газету. Ну куда их всех денешь?
— Нет, — говорю, — не всех.
— А сколько?
— Тебя могу. Веньку… если ты захочешь.
Венька пускает пузыри и строит новые стенки.
— Я думаю, — неожиданно говорит Ирка, — Стены на самом деле нет. Она у нас в сознании. Да?
Я пожимаю плечами. Какая разница, в сознании или нет, если через двадцать минут она будет здесь?
— Ну? Решай.
Я поднимаюсь с песка и протягиваю Ирке руку. Она сначала будто бы и не хочет принимать мою помощь, смотрит в сторону. Потом, все так же глядя в сторону, берет меня за руку, поднимается, отряхивает коленки и юбку от песка. Венька набирает полную горсть новопостроенной Стены и протягивает мне:
— Хочешь клубники?
— Хочу, — говорю. — Лучше со сливками.
Венька смеется.
— Я поняла, — отдуваясь, говорит Ирка.
Мы летим над пустыней. Город — черное пятно на желтом — должен бы остаться позади, но все не остается. Он тянется за нами, будто вцепился в корзинку дирижабля скрюченными пальцами и волочится следом. Ирка и Венька сидят на педалях, я — на руле. Впереди встает роскошное белое солнце. Жаль, что половина его скрыта за Стеной.
— Я поняла. Мы тебе просто нужны для ручного труда.
— Ножного.
— Палюбасу. У тебя же не четыре ноги. Ты бы не мог вращать две пары педалей.
— Ты не знаешь, чего я могу, а чего нет.
Половинка солнца подмигивает, как сумасшедший кошачий глаз.
Внизу жарко, а здесь, на высоте, очень холодно, и я набрасываю на плечи Ирки жилет. Это спасательный жилет для утопающих, но из-за прослойки воздуха он и на высоте хорошо защищает от холода. Ирка говорит:
— Не надо. Мне и так жарко. Лучше ему дай куртку.
Венька на педалях стучит зубами. Даже странно, такой здоровый жирный парень, он потеть должен, а не мерзнуть.
Следом за нами летит стая птиц. У птиц свой расчет: они хотят посмотреть, сожрет нас Стена или нет. Если не сожрет, значит, можно лететь дальше. Если сожрет, они успеют развернуться. Вдобавок тогда можно попробовать сожрать Стену. Умные птички. Вообще, в последнее время твари стали намного умнее людей.
— А что там, за Стеной? — Ирка поднимает лицо. Ко лбу ее прилипла прядь волос. От пота волосы стали темно-русыми, а глаза у Ирки посерели от страха. («Я совсем забыл, как они меняют цвет», — подумал Кир. Но эта мысль была неприятно дневной, и Кир прогнал ее подальше. Сон продолжался.) Ирка прикусила губу так сильно, что даже когда отпускает, видны белые вмятинки от зубов.
— Не знаю. Я никогда там не был.
— Откуда же ты знаешь, что можешь перелететь через Стену, если никогда не пробовал?
— Я и не знаю. Я вас обманул.
Ирка плачет. Глаза у нее от этого зеленеют, как тоска, но педали она не бросает. Мы поднимаемся все выше, по наклонной, со скрипом, с кряхтением, как старый велосипед, въезжающий на гору.
— Там Вовка, — неожиданно говорит Венька.
— А?
— Там Вовка. Мы должны его спасти, иначе его съедят еноты и тоска. Он всегда был слишком серьезным, положительным. Таких обычно съедают еноты.
Ирка в недоумении смотрит на Веньку. Я пожимаю плечами. Стена приближается.
Когда-то, лет девяносто девять назад, еще до Стены, мы с Максом, Игреком и Старлеем сидели у телевизора. В чем-то это была знаменательная встреча, потому что Макс был поэтом, демократом и вольнодумной богемой, Игрек — ученым, а Старлей — держимордой и нацистом. А я был никем. Лицо века. Объединяло нас лишь пиво: два ящика принесенного мной «Будвайзера» и сорок бутылок «Жигулевского» у Старлея в холодильнике. Не так уж много на четверых, даже если один из них — никто. Комната Старлея была тщательно украшена свастиками и плакатами с белокурыми бестиями, воздевающими к небу татуированные кулаки.
— Вот мы все русские, — рыгнул Старлей.
— Я жид, — меланхолично заметил Игрек.
— А у меня мать из польских дворян, — гордо сказал Макс.
Я глотнул пива и вяло поинтересовался:
— Откуда в Польше взялись дворяне? Ты, Максик, че-то путаешь. Всех польских дворян расстреляли нехорошие жиды-комиссары. Или они к немцам подались, совсем онемечились. Онемечные дворяне. Или онимешные?
Старлей заржал. Он был самым веселым в нашей компании.
— Как бы то ни было, мы представляем страну, — заявил Игрек. — Население. Выборку. Таргет-группы.
— Ты забыл про зайцев и енотов, — добавил я.
— Зайцы, те вообще людоеды. Да и еноты не могут считаться гражданами.
— А я вот слышал, что они подали в Думу петицию. Работают они, как узбеки, а прав никаких. Правительство собирается рассмотреть вопрос о предоставлении енотам условного гражданства.
— Условного — это как? Как срок, что ли? — Это Старлей. Интересно, кого бы он охотней признал условным гражданином — енота, кавказца или нашего брата Игрека?
— Условного — это при ненарушении УК, обязательной регистрации, прохождении комиссии Министерства здравоохранения и клятвенном обещании не покушаться на чужую жизнь и собственность. А то расплодились, понимаешь. Куда ни плюнь — енот.
— Нет, и в самом деле, — неуверенно вякнул Максик, — они работают. Уничтожают отходы. Надо их как-то поощрить.
— Да их поощрять не надо. Они и так все жрут. Вот у Светки платье сожрали, прямо на улице. Она из театра шла, нарядилась типа в шелка. А шелка синтетические оказались, липовые. Как она визжала…
Старлей от хохота подавился пивом, так что пришлось похлопать его по спине. Когда он прокашлялся и опрокинул в глотку остатки бутылки, пришло время речей.
— Еноты — это полбеды. Это частная проблема.
Интересно, где он такие слова выучил, неужто у них в штабе?
— Какая же частная? А если у них эпидемия бешенства?
Старлей раздраженно уставился на меня. Ему казалось, что я над ним прикалываюсь. Ему вообще постоянно казалось, что над ним прикалываются. Оттого и к нацикам подался, чтобы в случае чего приколистов — к стенке.
