За мутную краснея от стыда. 'О дочь! — Лукреций старый восклицает. — Ведь эта жизнь принадлежала мне! Портрет отца младенец воскрешает… В ком буду жить, раз ты в могильном сне? Зачем ты смолкла в смертной тишине? Увы, смешалось все на этом свете: Живут родители, в могиле — дети! Разбито зеркало, где свой портрет В твоем подобье я ловил, бывало, — Но ныне затуманен этот свет, Во мраке смерть костлявая предстала… Все узы ты меж нами разорвала — Ты навсегда рассталась с красотой, И с ней затмился прежний облик мой! О Время, прекрати свое движенье, Раз умирает то, что жить должно, И входит доблесть в смертные владенья, А жить ничтожным только суждено. Пчел юных много, старых — нет давно! Живи, моя Лукреция, ликуя, Ты хорони меня, когда умру я!' Тут Коллатин, очнувшись, как от сна, Отца ее умолкнуть умоляет И, рухнув там, где вся в крови она, Свой бледный лик он кровью обагряет, Как будто с ней он умереть желает… Но вновь в него вдыхает силу стыд, Он хочет жить, он мщением горит! Глубокое душевное волненье Ему сковало тяжестью язык… Но, испытав в безмолвии томленье (Ведь каждый горе изливать привык!), Он речь повел. И полилась в тот миг Волна бессвязных слов, неясных, хилых, Которых смысл понять никто не в силах. Но вдруг 'Тарквиний!' слышалось ясней, Сквозь зубы, словно грыз он это имя… Так ветер перед яростью дождей Взметается порывами шальными, Но хлынет дождь — и ветра нет в помине! Так скорбь в слезах их спор решить должна, Кто им дороже — дочь или жена. Тот и другой зовут ее своею, Но их старанья тщетны, как ни жаль… Отец кричит: 'Моя!' — 'Была моею, — Твердит супруг, — оставьте мне печаль! Я разрешу кому-нибудь едва ль Оплакивать Лукреций кончину, Пристало это только Коллатину!' Лукреций стонет: 'Мною жизнь дана Той, кто так рано скрылась в тень могилы!' 'О горе! — стонет Коллатин, — жена, Моя жена, она мое убила!' 'Дочь' и 'жена' — все жалостью томило, И воздуха расколота волна Звенящим: 'Дочь моя!', 'Моя жена!' А Брут, извлекший раньше нож из раны, Увидев схватку этих скорбных сил, Обрел теперь величие титана, Он блажь былую в ране схоронил. Ведь Рим его невысоко ценил: Так короли шутов не уважают За то, что часто вздор они болтают. Он шутовской наряд отбросил прочь (Была здесь хитрость — вот и вся причина!), И ум блеснул, чтоб в горести помочь, Чтоб успокоить слезы Коллатина. 'Встань! — он сказал, — ты в ранге властелина! Позволь же мне, кто слыл глупцом у вас, Дать мудрому совет на этот раз! Мой друг, ужели горем лечат горе? Да разве раны исцелят от ран? Ужель себе ты будешь мстить в позоре За кровь жены, за подлость, за обман? Ребячество, безволия туман! Вот так твоя жена и поступила:
