Надумал в холст природу заключить И дать ей красоту, пропорций видимость, Но гладко мертвое, а жизнь (ах-ах) торчить! И только конь, хоть жив, но соразмерен: Стать, форма, штрих и цвет, и абрис верен. Круглокопытый, бабки — точно бабочки, В груди широк, глазаст, с ноздрей дыхучею, Не вислозад, короткоух, все как по справочке, И с иноходью мягкой и могучею. Такая лошадь гожа для того, Чтобы носить героя моего. Увы и ах… Вдруг конь, бывало, прянет, Услыша звук крутящегося пуха И прядает на легкий ветер ухо И вдруг, как будто взмахом крыльев канет Летуч как воздух, гриву, хвост пуша, Как будто скачет с крыльями душа. К зазнобушке соседясь, смотрит жарко. Умильно ждет ответа ухажер, Ей виден он насквозь. Как страстно ржет его товарка, Все девки любят вздохи на позор. Пусть сердце жеребячье ей открыто, Лягает, как каблук, так вот копыто. И конь меланхоличным чудаком, Хвостом мотая кисло, как плюмажем, Свой плавящийся круп спасает ветерком, В тень отступив, и липких мух давя же. Узрев сие, становится кокетка Приветливей. И что ж? Растаял, детка.. Хозяин строгий хочет влезть в седло. Ну ты смотри, мерзавка угадала, От ревности как дернет прочь (назло) — И вновь седло от конника сбежало. Как психи, мчатся по лесу стремглав, Ворон орущих крепко напугав. Адонис опустился на песок. И жеребца ругает на чем свет. И вновь горит надежды уголек В груди Венеры, почему бы нет. Влюбленный верит, что болтливый рот Грудь от разрыва сердца упасет. Когда закрыта печь, когда запружен ток, То яростней вода и жарче пыл огня. Так и напор страстей, груб да жесток, Развеять помогает болтовня. Язык — хороший сердцу адвокат, А кто молчал — у всех стал виноват. Венеру видя, он рассвирепел, Как будто на угли она подула, Надвинув глубже шляпу, засопел. И смотрит в землю, черную, как дуло, Рецептов вовсе там не находя. Следя за ней и душу бередя. Занятен вид богини молодой, Ползущей по-пластунски к сорванцу. Занятен лиц румянец наливной, Вид краски, прыгающей по лицу. Белый налив ланит, и вдруг — не тронь! — Бьет молнией антоновский огонь. Ну вот. Подкралась исподволь к пеньку, Волшебною змеею у колен, И поправляет шляпу пареньку. Другой рукой коснувшись шейных вен, И выше, где пощечина (Бог мой), Алело прошлое, как след в снегу зимой. И сшиблись взоры их, как два клинка: Ее — молящие, его — гнетущие Глаза, и разминулись два лица. Ах, к пущей жалобе презренье пущее! Так выглядел спектакль, и в пантомиме Порхали слезы птицами седыми. Руки не отнимает он у ней, Как лилия торчит (тире) средь снега. Кисть мрамора ты в алебастр вклей, Враждебен белый белизне набега,
