– Вот видишь, когда признался!
– А ты меня раньше не допрашивал! Это сейчас научился…
– Мог бы и сам рассказать, без допросов, – обиделся внук. – Теперь все можно говорить! И газеты обо всем пишут!
– Обо всем ли, Коля? – Дед поправил веник под головой и повернул лицо к внуку. – Ты же закончил историческое отделение. Тебя пять лет чему учили? Кроме диалектического материализма?.. Истории учили. Так ты должен мыслить исторически, а не так, как тебе подают мысль: обсосанную и прилизанную. Учись, раз не выучился!
– Кто же меня учить будет?
– Жизнь научит, мордой об лавку.
– Научит, – согласился Коля. – А ты – не жизнь? Что тебе стоило сказать, что и в монастыре сидел?
– Я и сидел-то там – месяц, – отмахнулся дед. – Забыл уже…
– Врешь, не забыл! – подхватил внук. – Ты ничего не забыл, я же вижу. Я даже вижу, когда ты вспоминаешь. У тебя все на лице написано, когда ты думаешь.
– Прозорливый, – заворчал Андрей Николаевич. – Один такой прозорливый по фамилии Недоливко сотнями на тот свет отправлял. Тоже говорил – насквозь вижу.
– Оставь мою службу в покое, – попросил Коля. – Я и сам не рад… В конце концов, я там временно. Да и паспорта крестьянам давать – это кое-что значит. Дело знаменательное и символическое.
– Это так, символическое, – пробубнил дед. – Теперь вся Советская власть только на бумажке.
– Да я знаю, – засмеялся Коля. – Ты старый антисоветчик. Только паспорт – это, по крайней мере, свобода передвижения. Маленькая, но свобода.
– Я антисоветчик? – Дед сел. – Я за Советскую власть воевал!
– Это мне известно. Ты скажи про другое…
– Ничего тебе не известно! – Андрей Николаевич спрыгнул с полка и пошел в предбанник, так и не допарившись. Внук снял шапку, сбросил рукавицы и потащился следом.
– Ты обижаешься, как девушка, – сказал он, подождав, когда дед напьется и чуть успокоится.
– Потому что у тебя милицейские замашки! – отрезал дед. – Даже не милицейские, а НКВД.
– Я же пошутил!
– Молодец…
– Ну, прости, дед… – затянул Коля. – Времена и в самом деле изменились. Двадцатый съезд же был…
– Изменились времена. – Андрей Николаевич утерся полотенцем. – Дед по лагерям, внук в милиции. Пожалуй, кое-что изменилось. Только не пойму пока, в какую сторону… Советской власти как не было, так и нет.
– За что же ты воевал?
– Но не за эту, – отрезал дед. – За эту я сидел.
Коля подсел поближе, приобняв деда, примиряюще потискал его сухое, жилистое плечо.
– Вот видишь… А нас не учили, какая та, какая эта. Мы только одного вождя вырвали из учебников и все. Остальное по-старому.
– И хорошо, – проворчал и сгорбился Андрей Николаевич. – Поживите пока так, дальше видно будет.
– Чего хорошего? – серьезно спросил Коля. – Я же чувствую… А вы на самом деле темните. Тот старик, что из-за монастыря приходил, тоже какой-то… Будто все верно говорит, а что-то недоговаривает.
– Он есаульский? – слегка оживился дед.
– Вроде бы… Пенсионер.
– Как фамилия?
– Не сказал, – пожал плечами внук. – Его дедом зовут. Все дед да дед. Говорят, у милиции отирается. Только я узнал. Деревнин его фамилия.
– Деревнин, – спокойно повторил Андрей Николаевич. – Знакомый человек… Ты бы, Коля, похлопотал, чтоб мне в школе разрешили работать. Я же в лагерях работал… Зима начнется, что буду делать?
– Ко мне на зиму, – предложил Коля. – У меня вагончик теплый.
– А ты мне допросы устраивать начнешь?
– Постепенно сам расскажешь, – усмехнулся он. – Зимние вечера длинные. Сядем рядком, поговорим ладком…
– Не дождешься.
Внук встал на корточки перед дедом, заглянул ему в лицо.
– Но почему?.. Ты мне скажи, дед? Я пойму тебя! Мы же всегда друг друга понимали! Ты мой родной дед.
– Потому ничего не скажу, – отрубил Андрей Николаевич.
– Хотя бы про монастырь?
– Монастырь отстаивай, – сказал дед. – Его надо сохранить. И тебе в этом прямой резон. Там твоя родня схоронена.
– В монастыре?! А кто?
– Да есть. – Андрей Николаевич стал загибать пальцы. – Мой дядя, епископ Даниил, брат мой, Саша. Потом… Потом твой прапрадед Прокопий.
Коля помолчал, сгреб с себя листья от веника, встряхнулся.
– Можно было и раньше сказать… Я бы могилы поискал.
– Не найдешь, – бросил дед. – На них бараки стоят. А кресты в окна вставили.
– Разве это кресты?! Я еще подумал: какие красивые решетки…
– Решеток красивых не бывает, – вымолвил Андрей Николаевич. – В каждой решетке мне видится крест… После этого…
– Ну, ну? – подтолкнул внук. – Что ты замолчал?
– Да отстань ты! – рассердился дед. – Прилип, как банный лист. Все равно ничего не скажу.
Коля вскочил, взмахнул руками и закричал:
– Но почему, дед?! Почему?!
– Потому что не хочу ломать твою жизнь! Понял?! Не хочу и не буду!.. Ты и так моей дорожкой пошел. Не хочу! Ничего ворошить не хочу. Потому что зло пойдет. От правды зло пойдет, а это, Коля, самое страшное. Нам бы сейчас лет на десять в забвение… Чтобы все забылось, чтобы души отдохнули. И никто бы не мешал народу жить!.. Да где там! Молюсь, что хоть успокоилось немного…
Внук обвял, неторопливо уселся на скамейку, опустил голову.
– Как же мне понять?.. Как мне разобраться, дед? А я знать хочу, что было. Все знать хочу! Кто меня на исторический запихал? Ты!.. И только раздразнили. Теперь ты дразнишь… Я же не слепой, все вижу. Советской власти и правда нет. По крайней мере, в Нефтеграде. Там Чингиз-власть… Когда это началось? Почему?.. Мы же начали коммунизм строить! Как же строить, если и Советской власти нет!.. И если нет ее, нет и социализма… Мне от этих мыслей страшно делается, когда думать начинаю. К тому же война может быть в любую минуту, дед! Американцы просто так Кубу не оставят… Ты заикнулся о мировой революции. А я и о ней почти ничего не знаю. И в душе горжусь кубинской революцией!.. При чем здесь мировая, не понимаю. Говорят, Фидель – вождь кубинского пролетариата. Знаешь, дед, отец мне лгал, потому что боялся. Он с детства запуган, и я его понимаю. А ты… не хочешь говорить правды, потому что жалеешь. И это принимаю… Мое поколение, дед, обмануто дважды. Мы еще в институте говорили… Нас вообще лишили правды. И мы за это поплатимся. Нас, как безмозглых баранов, принесут в жертву. Жалко… Нельзя верить тому, кто обманывает, но и обманутым тоже нет веры.
Андрей Николаевич слушал и слабел. Подсознательно он ждал этого разговора, но был не готов к нему, думал, не пришло еще время, рано. Да и не к месту возник он. Два голых мужика в бане, старый и малый… Впрочем, нет, возраст один. Можно сказать, сверстники, если считать, что в бане все равны.
Ведь и раньше замечал, что внук приезжает на выходной каждый раз другой. Пропадал щенячий восторг от самостоятельной вольной жизни, но на смену ему приходила не зрелость – спокойная и уверенная, а какая-то стариковская озабоченность и печаль.
Замечал, да не заметил…
