Опомнилась мать Мелитина, отыскала глазами икону Андрея Первозванного, взмолилась:
– Святой Апостол! Помоги тезоимцу Твоему Андрею! Спаси его от беспутья. Дай дороги. Дороги дай!
И замолчала, спохватившись, что молится неверно, плохо, не по канону, а, словно кликуша, выкрикивает слово, когда надо выпускать его, как голубя выпускают из рук. А еще поняла, насколько огрубело сердце к сыну, и образ его померк в душе, истерся, будто золотая монета. Молитва же не получается оттого, что остыла к Андрею та страстная любовь, с которой ехала она на Беломорканал. Угасла, как угасает догорающая свеча, и стала страсть бесстрастной.
Но зато насколько сильна любовь к духу нерожденного сына! К свету, что исходит от него! К пению жаворонка! Стоит услышать, и трепещет душа, как птичка, зажатая в кулаке. Почему она забыла совсем о детях земных? Плохо это или хорошо?
– Плохо, плохо, – горюющим, сострадательным голосом отозвался апостол Андрей. – Нельзя забывать земных детей.
– Я не забыла! – воскликнула мать Мелитина. – Любви материнской в душе не осталось…
– Плохо… Но я помогу тебе, совет дам. Но ты его исполни.
Колючей искрой пробежало сомнение – не искушение ли? – однако потухла искра.
– Исполню! – страстно сказала мать Мелитина.
– О дороге сына в дороге следует молиться, – произнес Апостол. – Иди и трудись. Чем больше верст пройдешь, тем крепче и слышней будет молитва твоя. Не медли, ступай!
– Благодарю тебя, святой Андрей! – воскликнула мать Мелитина. – И ты помолись о сыне моем! Попроси Господа о пути!
– Ступай, помолюсь, – согласился Андрей Первозванный.
И в тот же миг исчез храм, а вокруг очутилась изгородь из колючей проволоки. А снег густо сыплет и цепляется за каждую струну, прихорашивает ограду. И часовые на вышках подустали за долгую зимнюю ночь. Рассвет изгонял злобу, и усталые в ночном сиротстве души возвращались к ним, обогревали разум и затыкали пулеметные стволы…
Сенбернара привезли в лагерь и поставили на довольствие всего месяц назад, и он еще не успел обвыкнуться в тесном, вонючем собачнике. Огромную самку держали в отдельной загородке, опасаясь, как бы она не порвала в драке собак поменьше – овчарок, полукровок и цепных дворняг. Люди, занимающиеся собаками, еще плохо разбирались в них, тем более что сенбернар для них был псом невиданным, и они поступали по своей логике: мол, чем больше собака, тем больше в ней злобы и жажды властвовать, тем беспощаднее она к своим слабым соплеменникам. И только из-за своих редкостных размеров она угодила в лагерь. Сенбернар большую часть жизни прожил в московской квартире ученого человека, знал любовь и ласку, знал поводок и ошейник с намордником лишь на вечерних прогулках по парку и совершенно не подозревал, что другому человеку, который отбирал и реквизировал собак для лагерной охраны, его рост и морда могут показаться злобными и угрожающими. Старый хозяин пытался вразумить реквизитора, объяснял, что впечатление его неверное, что сенбернары совершенно добродушные собаки и, по сути, не годятся в сторожа лагерей, однако увещевал очень мягко, ненастойчиво, поскольку побаивался человека из племени гулагов и самого слова – лагерь. И, можно сказать, предал.
– Подойдет, – сказал человек. – Мы научим его всем качествам охранника. На цепи любой пес становится злой. А если еще неделю не покормить…
Ученый человек окончательно испугался, и в душе его началась отчаянная борьба между страхом и жалостью к собаке. И тогда он выдал самый главный секрет, самое главное качество сенбернара.
– Пожалуйста, не сажайте на цепь! – взмолился он. – Используйте его для розыскной работы. Он очень хорошо идет по человеческому следу.
На реквизированного сенбернара завели документ, однако неопытные собачники, не разобравшись, посадили его на цепь между двумя рядами колючей проволоки. Сука вначале бесилась, молча бросалась на проволоку, грызла привязку и, поуспокоившись, стала бегать взад-вперед, таская за собой цепь по натянутой проволоке. Овчарки на соседних участках лаяли, отпугивая заключенных, сенбернар же бесконечно совершал свою странную прогулку между изгородей и смотрел на людей со спокойным равнодушием. Бесполезную в охране суку подержали так недели три, и затем кто-то вычитал в документе, как ее лучше использовать, после чего собаку сняли с цепи и посадили в отдельную клетку.
И вот, наконец, нашлась ей работа – искать человека. Двое стрелков с винтовками взяли сенбернара на поводок, встали на лыжи и повели с собой. Сразу за колючей проволокой ее ткнули мордой в след человека. Но то был необычный след, с непривычным и удивительно знакомым запахом. Правда, выпавший снег притупил его, а холод заморозил оттенки, и сенбернар ходко пошел по следу, испытывая странное возбуждение. Человек отчего-то пробирался по глубокому, целинному снегу, хотя недалеко была наезженная машинами дорога. Сенбернару мешал поводок, мешали лыжи стрелков, бьющие по задним лапам, и он, увлекшись следом и ощутив себя в родной стихии, захотел свободы. Он вдруг резко прыгнул к своим поводырям и громогласно залаял, встряхивая брылами. Стрелки от неожиданности бросили поводок, и один сказал:
– Гляди-ка, вон какой злющий бывает!
Оба они попятились и на всякий случай потянули винтовки из-за плеч. Кто его знает, пес диковинный, что у него на уме?
А сенбернар, почуя волю, ударился вперед большими, тяжелыми прыжками. Свежеющий запах следа будоражил собачью память, раззадоривал мышцы. До позднего вечера, утопая в снегу, он шел вдоль глубоких ям, оставленных человеческими ногами, и когда окончательно вымотался, лег и заскулил от бессилия. Стрелки догнали его уже по густой темноте и привязали к дереву, развели большой костер.
– Завтра догоним, – сказал один из них. – Далеко не уйдет.
Всю ночь они дремали возле костра, страдали то от холода, то от жгучего жара, а отдохнувший сенбернар лежал подле человеческого следа и тихо скулил. След старел, и угасал от мороза его запах. И вместе с ним угасала разбуженная собачья память. Он звал людей вперед, просил их, умолял на своем языке, однако уставшие за день люди, измученные теперь тяжелым сном у огня, не понимали и злились. И даже рассвет не облегчил их души. Видимо, стрелку надоел этот скулеж, и он, схватив головню за холодный конец, пошел к собаке.
– Я тебе покажу, сука! – выдавил он хриплым полушепотом. – Я тебя научу свободу любить!
Он ткнул в морду головней, и сенбернар в ужасе отпрянул, чудом уклонившись от огня. Он не понимал, что хочет человек, как не мог понять, зачем его сажали на цепь между проволокой.
– На тебе! На! – хрипел стрелок, тыча в собаку головней. – Заткнись, паскуда! Все нервы вытянул!
– Ты что? – закричал другой стрелок. – Испортишь собаку!
– Нич-чего! – прорычал измученный стрелок. – Я ее воспитаю! Злее будет! А то жрет за троих, но толку – копейка. И скулит еще!
– По носу не бей! – однако же предупредил другой. – Нюх потеряет.
Сенбернар, почувствовав резкую боль от ожога, прыгнул к стрелку, заворчал, забил лапами снег – мешал поводок.
– Во! – удовлетворенно заметил задира. – Ну-ка, давай, отрабатывай довольствие! Я из тебя быстро человека сделаю!
– Чтоб собака злая была, знаешь, что делают? – сонно спросил стрелок у костра.
– Знаю. Пороть надо! – откликнулся другой.
– Не знаешь… – потянулся первый. – Берут небольшое осиное гнездо с осами, закатывают в хлеб и дают. Собака сожрет, а осы ее внутри накусают. Потом сади во дворе, и никто носа не сунет.
– Где я тебе зимой возьму осиное гнездо? – огрызнулся стрелок. – Ничего, и так пойдет. Дешево и сердито.
Погоняв собаку вокруг дерева, он наконец успокоился и подошел к костру. Сенбернар потянулся к людям и заскулил еще сильнее: затоптанные стрелком следы совсем потеряли запах.
– Вот скотина! – возмутился стрелок-воспитатель. – Хоть кол на голове теши. Может, спустить? Пусть идет, да и нам пора.
Он спустил сенбернара с привязи, на всякий случай держа винтовку наготове, и тот махом ринулся по человеческому следу. Через полверсты, когда нос прочистился от вони огня и дыма, он вновь уловил тот
