мужики матюкаются. А в тележке у Беса больше пуда новеньких, только что из горна, даже окалина не осыпалась.
– Возьми, Митя, не брезгуй.
– Иди ты со своими гвоздями, – незло отмахнулся Дмитрий. – Обойдусь как-нибудь.
Однако плотники окружили тележку, заговорили обрадованно и потащили гвозди по рукам.
– Тебе не надо – нам надо! Тебе жить в избе, а нам строить!
И так шутками, шутками и начали забивать Бесовы гвозди в кулагинский дом. Как раз стропила вязать стали, гнильем-то не обойдешься: первый же ураган крышу снимет. Дмитрий попытался было уговорить мужиков, но где там! Смеются, отшучиваются и знай себе колотят. А назад такой гвоздь и выдергой не возьмешь. Это не гладкий базарный: пока дерево не сгниет – сидеть будет. Кондач же и за сто лет не сопреет.
Дмитрий стерпел и виду не показал, что не по нутру ему все это. Однако на душе кипело и нет-нет да и сводило судорогой лицо. Бес бы ушел – может, и легче стало, не торчи он на глазах. Как назло подсел к старикам и начал шипы для пола строгать. Кто его звал сюда? Кто просил? А тут еще жена масла в огонь подлила: вынесла Бесу стопку и поклонилась еще, дура... Тот стопку осушил, повеселел и, слышно, со стариками заговорил. Так и маячил на глазах до самого вечера.
Вскоре крышу покрыли, полы настелили, двери и окна окосячили – по мелочам осталась работа, для самого хозяина. Лето топором потюкать – и к осени въезжать можно. Плотники топоры повтыкали – и за столы. А сами все оглядываются на дом – непривычно! Вот так бы всей деревней новые избы поставить. Кулагин с хозяйкой первый стакан помочи поднесли, опять поклонились каждому, спасибо сказали. Народ захмелел быстро, еще пуще повеселел. Гармонисту гармонь принесли, вот-вот пляски да песни начнутся. Умели в Чарочке гулять и угостить умели. Любое застолье – свадьба ли, проводы-встречины, праздник ли, поминки – все чинно, по обряду. Видно, не зря и деревню назвали Чарочка. Дмитрий уж стал жену толкать – давай по второму, пока сердце горит, но здесь кто-то громко спросил про Беса. Дескать, что это за столом его не видать? Вроде пока строили – тут был. И общий разговор как-то рассеялся. Ваня Вальков за ворота выглянул. Бес маячил уже на другом конце деревни. Ступал не спеша и катил за собой пустую тележку.
– Наливай-наливай! – торопил Дмитрий жену. – Бревно на бревно клали!
– Вороти-ка Сашку, – сказал Федор Малышев. – Ушел он, нехорошо это...
– Что ж, прогоняли его, что ли? – отмахнулся Кулагин. – Сам ушел, видно, не желает со всеми.
– Вороти, говорю, – тихо, сквозь зубы проговорил Федор и толкнул Дмитрия плечом. Стакан на блюде расплескался, застолье будто онемело.
– Да ведь суд уж был, Дмитрий, – выкрикнул кто-то из мужиков. – Сколько же можно измываться над человеком...
Старик Кулагин брякнул денежками в кулаке и рассыпал монеты в крапиву. Крепко засела в голове память о той гулянке, словно один из тех гвоздей Бесовых. Видно, не вырвать, пока живой.
Помочь один по одному поднималась из-за стола и молча, прихватив инструмент, уходила в ворота. Мужики оглядывались на дом и тянули за собой жен с ребятишками. И ныла запавшим голосом однорядка на плече у гармониста...
Старик оглядел разрушенное подворье, унял покореженной ладонью дергающуюся щеку, но память, будто пряха, тянула и тянула суровую, узловатую нить. В том же сорок девятом, после Октябрьской, в Чарочке еще одна гулянка вышла – выборы. С раннего утра деревня ватагами потянулась к сельсовету. Наяривали гармошки, трепетал на ветру огненный кумач, и лихо носилась разукрашенная тройка с разъездной урной. Кулагин часов с четырех на ногах был: день хлопотный, бедовый, начальство из района приехало, хорошего товару в магазин подвезли, ударникам – Почетные грамоты. Везде поспеть надо, проследить, чтобы всем всего хватило и обиженных не было. Лишь к полудню, когда отголосовали и выборная комиссия ушла голоса считать, немного перевел дух Кулагин. Сели с уполномоченным райисполкома в председательском кабинете, и Дмитрий, пользуясь случаем, затеял разговор, о котором не одну ночь думал. А мысль у него была высокая и благая: установить посередине Чарочки памятник погибшим на фронте односельчанам. Никто ему не подсказал, не надоумил – сам дошел, собственным сердцем и умом прочувствовал. Пускай гордится деревня, пускай знают потомки, кто за них смерть принял.
– Несвоевременно вопрос поставлен, – сказал уполномоченный. – Все силы сейчас на восстановление разрушенного хозяйства. Это наша центральная линия.
– Так это не помешает! – доказывал Кулагин. – Империалисты-то, вишь, опять грозятся. Надо молодежь учить, дух поднимать, пускай наготове будут, если что... Чтоб опять миром поднялись да любого захватчика к ногтю, как ихние отцы.
– В области еще памятников нету, – парировал уполномоченный. – Несвоевременно.
В самый разгар спора в кабинет неожиданно вошла секретарь сельсовета – тихая, послушная женщина. Лицо белее стены, руки дрожат, и листок бумаги так и норовит выпорхнуть из пальцев.
– Что же это делается? – испуганно проговорила она. – И сказать-то не знаю как...
– Говори, что там? – в пылу разговора бросил Кулагин. – Буянит кто?
– Это... Дмитрий Петрович, – краснея и еще больше теряясь, пробормотала секретарь. – Получается-то, что тебя не выбрали. Повычеркивали в бюллетнях. «За»-то едва десяток набирается...
Тогда, на помочи, можно было что-то исправить – за Бесом жену послать, мужиков уговорить, чтоб вернулись за стол, – тут же как во сне: вроде кругом люди стоят, а протянешь руку – никого нет.
– Про памятники думаешь, – ругался уполномоченный, – а избирательную кампанию не подготовил как следует. Где разъяснения массам, где агитаторы? Почему своевременно не провели работу среди населения?
Деревенский сход в этот вечер собрать не удалось, хотя посыльные в каждом дворе побывали. В клуб пришло человек пятнадцать народу, да и то все больше ребятишки (обещали бесплатное кино) и несколько стариков навеселе. Не на шутку обеспокоенный уполномоченный позвонил в район, получил нахлобучку и твердое указание: перевыборы не устраивать, а провести довыборы одного депутата.
И пошел Кулагин заведовать колхозной фермой, добровольно пошел, отказавшись от пенсии по инвалидности.
Он так и считал потом, что от дома пошли его страдания. Не на радость – на беду и обиду затеял он строительство. Вроде откуда бы зависти у людей взяться? Не хоромину же себе отгрохал, не двухэтажник купеческий – простую крестьянскую избу, пятистенник, какими вся Чарочка была застроена. Ведь и дом-то этот так и ушел прахом. Все думал перевезти его на центральную усадьбу колхоза, и трактор давали, и помощников как первому переселенцу. Однако деревня чуть ли не год еще прожила. И лишь когда электричество отрезали, магазин ликвидировали и скот перегнали – потянулись чарочинцы на новое место. Кулагин подождал зимы, чтобы по первопутку вывезти избу, и вдруг весть получил – нету избы! Опередил кто-то, сломал чужой дом и, крадучись, по-воровски, увез бог весть куда. Дмитрий все ближайшие деревни объехал, на все стройки заглянул – свою избу, хоть ты ее перекрась, узнал бы. Но изба словно в воду канула. Следы снегом замело, зима пала буранная, дурная. Долго не решался спросить Беса, все стороной обходил, но как-то случайно столкнулся на озере – вышло вместе рыбачить, – спросил.
– Не знаю, кто увез, Митя, но в лицо-то я их запомнил, – сказал Бес. – Через десять лет узнаю. На двух бульдозерах приезжали. Сказали, что ты продал избу-то...
Память о пропавшем доме ныла застарелой болью. И чем ближе к старости, тем жальче становилось единственно построенной избы, в которой и пожить-то толком не пришлось. На центральной усадьбе как поселился в брусовой двухквартирник, так и жил теперь, с каждым годом все больше соглашаясь с мыслью, что новой, своей избы, уже не поднять. Раньше на сына надеялся, думал, отслужит действительную, придет – как-нибудь осилим, отстроимся. Но сын после армии уехал в город на учебу, да, видно, заучился, загостился навсегда в чужой стороне. Новую помочь где же собрать? Центральная усадьба не Чарочка: народ съехался разный, чужой, со своим норовом, да и тот уж раскатился горохом по земле. Чарочинцы еще держались маленько, гуртились, как стадо в ненастье, и временами, по большим праздникам, еще выплескивалась со дворов на улицу бесшабашная гулянка.
Кулагинскую избу разбирали варварски, ломали с треском – чужого не жалко – и взяли от нее самую сердцевину – сруб. Крышу, видно, вручную ломать не осилили, зацепили тросом и стянули наземь вместе со стропилами и верхним венцом. Вот она лежит, как подбитая ворона, и уж травой проросла. Куда ни глянь,
