– Вот и отлично! – Бог знает чему обрадовался Владимир Иванович, а Док поднялся и искренне сказал:
– Смотрите не пожалейте об этом. – Делать такие заявления я его, кстати, не просила.
Утро было солнечным, а настроение прекрасным. В дверь осторожно постучали, и на пороге возник Владимир Иванович. Вид он имел слегка растерянный и слова мысленно подбирал: как бы мне потолковее и попроще объяснить, что я у него остаюсь. За ночь он не только не передумал, а еще больше утвердился в своем желании. Как я уже сказала, Владимир Иванович не был лишен сентиментальности. Эгоизм, черта в человеческой натуре далеко не последняя, свою роль тоже сыграл: Папа решил, что не худо на старости лет о душе подумать, грехов на нем много, а доброе дело всегда зачтется, авось что-нибудь и выгадает.
Рассуждал он как человек разумный, и я его мысленно похвалила. Одеяльце натянула до подбородка и спросила испуганно:
– Почему я у вас?
– Варя, – в комнату он войти не решился, стоял на пороге. Мужчина с понятием. – Ты оденься, я тебя в гостиной подожду. Поговорить мне с тобой надо.
Он скрылся за дверью, я вскочила, натянула сарафан, умылась, расчесалась, заплела две осточертевших мне косы и пошла в гостиную беседовать с дорогим другом.
Он сидел в кресле и явно нервничал. Я пристроилась на диване, ножки поджала, ручки на коленочках сложила и уставилась на него, сирота казанская, да и только.
– Варя, – проронил он со вздохом, – мы тут вчера с Леонидом Андреевичем посоветовались и решили: не стоит тебе торопиться уезжать. Поживи у меня, отдохни, если понравится, то и вовсе оставайся, а Леонид Андреевич тебя каждый день навещать будет.
Я отвела глазки, затуманенные слезами, собралась с силами и произнесла:
– Спасибо, Владимир Иванович, я знаю, вы добрый и… спасибо, только я лучше поеду.
– Почему, Варя? – удивился он. – Тебе же здесь нравилось, и мы с тобой характерами вроде сошлись.
– Конечно, – слабо улыбнулась я. – Но… зачем я вам? – Вышло жутко жалостливо, даже меня проняло.
– Варя, – растерялся он, – как зачем? Зачем один человек другому? У тебя никого, и я один, у тебя родители померли, а у меня дочка. Ты плохого не думай, привязался я к тебе за это время… Человек я небедный, ты мне не в тягость, только рад буду. Соглашайся…
Ну вот, теперь он меня разжалобил. Вот ведь люди: знаю, что редкий гад, бандюга и при случае такое звериное нутро покажет, что только «караул» кричать, а смотри как заливает, самое главное, вполне искренне, хоть вскакивай и со слезами ему на шею бросайся, чтобы поплакать вместе, а потом сквозь слезы счастливой улыбкой улыбнуться и пойти встречать рассвет. Я вздохнула и тихо сказала:
– Я согласна, я очень рада, только… вдруг вы потом пожалеете.
– Я не пожалею, – серьезно произнес он, а я подумала: «Ой, дядя, не зарекайся».
Далее последовала пауза: немного неловкая, кидаться к нему на шею я все-таки не стала, а он и вовсе не знал, что делать: на колени меня не посадишь, барышня я взрослая, и конфеткой не угостишь – это уж вовсе глупо, поэтому я заревела тихо, но обильно, а он подошел и принялся меня по головке наглаживать и, ей-богу, сам чуть не плакал. Я прильнула к нему, не к груди, врать не буду, а к животу, потому что он стоял, а я сидела, и мы на некоторое время затихли, поглощенные избытком переживаний. Потом я отстранилась, вытерла глазки, улыбнулась не без робости и спросила:
– Леонид Андреевич когда приедет?
– К вечеру обещал. А мы с тобой пойдем-ка чай пить.
Мое водворение в доме ознаменовалось двумя событиями: пропажей кота и смертью собаки. Жилец пропал в первый же день после переезда и, несмотря на активные поиски, так и не нашелся. Я подозревала, что в его исчезновении повинен доберман, и сверлила ненавистного пса свирепым взором. По этой причине или по другой, но пес сдох. В одно прекрасное утро его обнаружили возле крыльца. И хоть останки свозили в ветеринарку и обследовали на предмет обнаружения в организме яда, никто достоверно назвать причину смерти не смог. Думаю, животное скончалось от разрыва сердца, не пережив моей стойкой неприязни.
Наша совместная с Папой жизнь наладилась быстро. Владимир Иванович страдал ревматизмом, к тому же по натуре был человек осторожный, родные стены покидать не любил и делами заправлял по-паучьи – сидел в своем уголке и ловко плел паутину.
Со мной у него вовсе хлопот не было. Я вела себя тихо, манерами сильно напоминая дрессированную болонку: сижу-посиживаю в своей комнате, никому не мешаю, позвали – вот она я. Мы гуляли в саду и вели долгие беседы. О моей прежней жизни Владимир Иванович никогда не расспрашивал, а о своей говорил охотно. Получалось у него складно.
Я водворилась на кухне и занялась хозяйством, потихоньку вытеснив приходящую кухарку. Незаметно шныряла с пылесосом и наводила порядок. Владимир Иванович, застав меня в заботах, сказал, что делать это мне вовсе необязательно, на что я ответила, что хлопоты по дому мне приятны, и с того самого дня он начал относиться ко мне как к хозяйке. К Папиным вкусам я проявила большое внимание и старалась его порадовать. Узнать, что он, к примеру, пожелает на ужин, было плевым делом, конечно, сам Владимир Иванович не догадывался, что для меня это дело плевое, и неизменно удивлялся:
– Ну, Варвара, угодила, только-только подумал, хорошо бы блинов, знаешь ли, и вот тебе блины. Словно мысли читаешь… – довольно хихикал он.
«Только этим и заняты», – хихикала и я, конечно, не вслух.
Сама я с едой осторожничала. Моя худоба Папу удручала, и он без конца потчевал меня деликатесами, но я не усердствовала: раздобреешь на хозяйских харчах, начнешь колыхать бюстом перед носом у дорогого дядечки, и бог знает, какие мысли придут ему в голову, мужик он еще нестарый, а я давно совершеннолетняя. Поэтому, с тоской поглядывая на провиант, я по большей части голодала, решив, что хозяин должен видеть во мне безвременно ушедшую дочь и никого больше, оттого и старалась, как могла. С удовольствием ловила бабочек, читала ему стихи (он очень любил Некрасова) и со счастливым взором
