прекратилось благодаря ему же. Буквально в самом конце его книги о страдании я натолкнулся на следующие слова: «Душевная боль не так наглядна, как физическая, но и встречается она чаще, и вынести ее, в сущности, труднее… (Ох, труднее!) Однако, если мы примем ее лицом к лицу, она очистит и укрепит душу и — чаще всего — минует. (В сущности, психотерапевтша болтала про то же.) В тех же случаях, когда мы ее принимаем не всю, или вообще не принимаем, или не опознаем ее причину, она не проходит и мы становимся хроническими неврастениками… Когда повреждена душа, то есть когда человек психически болен, картина много безотрадней. Во всей медицине нет ничего столь страшного, как хроническая меланхолия». Вот те и на, приехали! То есть все правильные, душеспасительные слова говорились по адресу людей практически здоровых, то есть не обо мне, про которого известно, что у него тревожная депрессия, каковая есть, несомненно, психическая болезнь. И рай, и спасение — они существуют только в мире людей нормальных и не проникают за железные решетки психбольниц, где вместо Духа Святого электрошок.
Я лег, потому что в сидячем положении выносить это англиканское карканье сил не было. Как же так, хорошо сидели, радовались, умилялись райским собачкам — и вдруг такое. Я, конечно, попытался сопротивляться новому настроению, но это были жалкие попытки. Только ставшее опушаться нежным пушком надежды мое душевное деревце оглушил удар мороза.
Чтобы хоть что-то делать, я взял томик католика и отнес обратно в кабинет и бросил обратно в извергнувшую его кучу собратьев. Рухнувшая стопка книг пребывала в том же самом состоянии, в каком я оставил ее. Прищурившись, смотрел на эту ленту книжной черепицы: правильно ли мною понято послание моей библиотеки? Что хотело сказать мне сверхсущество из миллиона печатных страниц, бесконтрольно разросшееся в квартире? Что обозначает движение этого щупальца?
Льюис был ошибкой? Это очевидно. Тем более что эта единственная из книг в стопе, что не двинулась с места. Осталась лежать на паркете. Она точно для меня не предназначалась.
Нет, перебил я себя мыслью с другого направления, с чего ты решил, что в этом ничтожном факте заключается высокий смысл? Ну обвалилась стопка книг, ну и что?
А то, что ей совершенно не с чего было обваливаться, пол не сотрясался, а я в этот момент громогласно взывал внутренним гласом, что-то стронул в тонких структурах мира и получил ответ, на какой эта куча старой бумаги только и была способна. Почему-то никто не удивляется, когда ворон усаживается на окно и начинает говорить гадости человеческим голосом. Почему же изрядному собранию книжек не послать некую группу на поддержку своему хозяину, коли есть яростная его просьба?
Это я сейчас излагаю связно и по порядку, на самом деле эти идиотические умозаключения вращались в голове, как фарш в недрах мясорубки.
Только вот зачем для этой цели выбраны были Катаев, Фадеев… «Разгром»? Мне было сказано, что все, разгромлен и нечего уж далее сопротивляться? Как-то примитивно, прямолинейно. Олеша… Ни дня без строчки. Совет сесть поработать? Еще глупее.
А вот это интереснее. Я взял в руки свою собственную книжку, въехавшую мне в спину в череде остальных. Любопытно, что мне может сказать моя собственная проза? Повертел томик настороженными пальцами. Как его вскрыть на предмет получения заключенного в нем сообщения? Поступим как с Льюисом — распахнем наугад и шестнадцатая строчка сверху. Почему шестнадцатая? А дьявол его ведает. Привязалось ко мне число.
Распахнул и попал на такое описание: «Невысокий коренастый самурай вынес на подносе орудие для свершения ритуала. Короткий, сантиметров тридцать длиною, клинок. Рядом на подносе лежала белая тряпка. Ноги обернул ею рукоять клинка. Тот, кто вынес оружие, отложил поднос, помог Ноги опустить кимоно, обнажая торс. Ноги поднес клинок ко лбу и поклонился, никому специально не относя поклон. Второй самурай наклонился и пропустил рукава кимоно под коленями сидящего. Ноги положил замотанный клинок рядом с правым коленом и начал разминать руками мягкий, явно не воинский живот».
И как это понять?
Что тут общего: я и харакири?
Такова, значит, наводка. И на что она должна навести?
Я осторожно распрямил затекшие ноги и замедленно, как лесной ленивец, переместился в кресло, стоящее посреди печатного хаоса, каким являлся не до конца обустроенный кабинет.
Может статься, он никогда и не будет обустроен.
Только вот не надо об этом и в эту сторону.
Какая-то бессловесная мысль леденила мне внутренности.
Так на что же намекаю я сам себе описанием харакири, сделанным с таким знанием дела?
Не описывай, не случится.
Но почему если харакири — то именно и только самоубийство?! Может быть, я просто советую себе обратить свой взор на Японию с ее столь оригинальной культурой? Кто знает, а вдруг именно Япония меня спасет и вылечит! Не так уж мы далеки друг от друга. Истинное чудо художества случается как раз при сближении далековатых понятий.
Надо подумать.
Что для меня Япония?
Акутагава, хокку-танка, кимоно. Что еще?
Порт-Артур, переходящий в Пёрл-Харбор. Камикадзе. Нет, нет, нет! Не надо камикадзе! Икебана, палочки, пагоды, тихо, тихо ползи, улитка, по склону Фудзи.
Да, там же живет Казакевич!
Да, там живет Казакевич. И уже пять лет не звонит.
Для русского литератора забуриться на безвыездное десятилетие в такую страну, как Япония, — самоубийство!
Тихо, тихо, и Казакевича не надо.
Просто о литературе, о японской литературе.
Кавабата, Кэндзабуро, Кобо Абэ, Мисима. Ну, это опять харакири. Да, впрочем (нервный смешок), тихоня из «снежной страны», нобелевец Ясунари, тоже покончил с собой. Вот чем кончается японская линия. И почему только кончается? А Акутагава — рыцарь люминала?
Все от А до Я — сплошное самоубийство.
Право, это уж и смешно даже.
Хотя и не смешно.
И японский бог с этой Японией.
Примитивный каламбур никак не выплевывался из сознания, мозг начинало тошнить.
Нет, бежать от узкоглазых! Бежа-ать! И я побежал. Далеко, в другую комнату. Это был великолепный ход. В этой комнате тоже были книжные полки, но сплошь заставленные Ленкиными кулинарными книгами. «Супы», «Салаты», «Кулинарное путешествие по Венгрии», «Кулинарное путешествие по Италии» и так далее. В самом деле, сколько в мире стран, где не делают харакири, сколько написано книг, где говорится не о том, как убивать, а как накормить! Если посмотреть пропорционально, то Япония со своим распоротым чревом окажется на таких статистических задворках… Буду здесь сидеть. Здесь безопасно. «Пицца», «Домашнее консервирование», «Кулинарный словарь», «Национальные кухни наших народов» Похлебкина, «Медовая кулинария». А это что? Небольшая зеленовато-черная книжка лежала так, что корешок рассмотреть было трудно. Почему-то волнуясь, я встал, наклонил голову и заглянул слева.
Марк Алданов. «Самоубийство».
Опасная зараза вырвалась с Японских островов.
Сердце колотилось страшно, пролетая по едва заметным перебоям, как поезд по рельсовым стыкам.
Надо успокоиться. Все это глупости и чушь. Не хватало мне начать бояться книг. Я подтащил к себе одну из лежавших на широком подлокотнике кресла.
Ст. Рассадин. «Самоубийцы». Этот томик белого цвета всю прошлую неделю лежал рядом с креслом. Я ведь полистывал его между волнами тоски, не придавая никакого — НИКАКОГО — значения названию. Отчего же сейчас оно хряпнуло меня, как дубина по черепу? Ну ничего, ничего такого нет в этой книжке. Обычное либеральное блеяние у подножия отвратительно могучего сталинского постамента. Почему я должен дергаться, оттого что некий московский литературовед зачисляет в разряд самоубийц писателя
