лишних могучих жестов вроде бросания в урну. Просто забыть. Тут я представил себе, как Ленка приезжает с работы и находит на подушке в семейной постели холодную голову, из волосатого рта которой медленно сочится белая жидкая пена. Нотабене — не закрывать задвижку на дверях. Не надо, чтобы Ленка врывалась в спальню вместе со слесарями и соседями.
За окнами поезда вдруг загремело по-новому. Пропало ощущение туннеля. Я завертел головой. Там мелькали дома с горящими окнами. Порывы метели. Что за такое?! Господи, я проехал «Сокольники» и теперь еду к «Преображенке». В первый раз со мной такое, даже в самом сильном опьянении я не проезжал своей остановки, а теперь, почти трезвый… Мысли о самоубийстве завладевают человеком сильнее, чем алкоголь.
Когда я выбрался на поверхность, мне некоторое время казалось, что всю эту перемешанную со страхом мозговую муть я оставил в вагоне, пропахшем влажной одеждой. И я решительно зашагал вниз, к Яузе, полами распахнутого полупальто стараясь захватить как можно больше свежего воздуха и омыть им свою нервную нервную систему. Но уже перед самым мостом ОНО меня настигло. Надо было не идти, а бежать — тогда, пожалуй, удалось бы добраться до дома и закрыться на задвижку. Которую задвигать нежелательно. Я остановился, чтобы разрешить этот бином.
И стал оглядываться, словно ища поддержки в очертаниях неприглядной вечерней жизни. Черно- желтые пятна домов, серо-белые полотнища метущегося снега. Три пути передо мною. Прямо идти теперь уже было нельзя — что мне делать там, в креслах, среди рассыпанных книг, с горбом страдания? Направо? Направо в сотне всего шагов находилась больница имени Ганнушкина, где утрачен для душевнобольных масс метод лечебного голодания, но есть круглосуточный врач со взведенным уколом. Нет, туда мне не надо. Или надо? Может, правда сдаться? Снять реактивное состояние, побродить в пижамке. Я побежал налево, через дорогу, вызывая ругань водителей. Я не знал, что там, но в таком месте, как правило, можно найти выпивку.
И правда, пройдя всего метров пятьдесят по набережной Яузы, я увидел питейное заведение под забавным названием «Грааль». Интересно посмотреть, что они подают под видом выпивки.
Внутри все как в обычном баре, никаких примет того, что в работе используются какие-либо мотивы, навеваемые названием заведения, я не заметил.
Юноша у стойки невежливо улыбнулся и молча подсунул меню.
Однако, сказал я мысленно в адрес цен, но торговаться счел неуместным. Мне сегодня попадаются только очень дорогие лекарства. Выпил подряд четыре разных по вкусу, но одинаково дорогущих коктейля. Надо как-то кончать с этим ненужным праздником жизни, но я никак не мог придумать как. Наконец осенило — надо этих халдеев поставить в тупик. Что они на меня так поглядывают? Будто пересчитали уже все таблетки в моем кармане. Они думают, что я сейчас потребую у них чего-нибудь вроде крови Христовой, раз уж такое заведение, а я буду тоньше.
— Дайте мне «Дайкири».
— Что? — недоверчиво и неприязненно спросил бармен.
— «Дайкири»! — повторил я, полагая, что, требуя его, я каким-то образом воздаю когда-то любимому, а теперь уж и не знаю какому Эрнесту Хемингуэю.
— Да киряй сколько хочешь, только скажи: какой «кири»?
Конечно, молодого негодяя надо было поставить на место и заставить
записать рецепт великого коктейля и извиниться передо мной и памятью классика, но у меня не было, совсем не было сил, и я потребовал просто сто граммов водки.
— Так бы сразу и сказал, — усмехнулся бармен, поднимаясь по степени превосходства надо мной на уровень милиционера.
Это меня так задело, что я все же решил отбомбиться по части реликвий христианства и отстоять его честь, раз уж честь Хемингуэя мне отстоять не удалось. Но начинать эту просветительскую акцию надо было хотя бы с парой сотен рублей в кармане, а у меня осталась только медная мелочь. Я даже не расплатился с гардеробщиком и вышел под снег не одеваясь, с пальтишком под мышкой. Мне было значительно лучше. Снежинки щекотали онемевшие от выпитого щеки, и я улыбался. Мне показалось — теперь я знаю, что нужно делать. Я подошел к чугунному парапету и швырнул упаковку ремерона в воду. И быстрым шагом направился к дому. Дважды чуть не попал под колеса медленно ползущих по тающей жиже машин.
Войдя в кабинет, я, чтобы освободить руки, надел пальто. Потом довольно долго стоял перед стеллажом, мстительно сопя в его адрес. Это сопение и стало той последней деталью, что позволяет понять смысл целого. Вот в чем дело! Три месяца я как безумный сопел-шмыгал носом перед этим собранием вредоносной интеллектуальной пыли, и неудивительно, что отравился. Я легко представил себе, как мелкие типографские значки выползают из книжных теснин и, бесшумно кувыркаясь, несутся к моим ноздрям, заползают в них, шевеля щупальцами, и быстро всасываются ритмичными рывками моего носового насоса. И дальше струятся по сосудам, облепляют участки мозговой коры, сплетаясь в ужасных черных тварей, напоминающих церетелевский алфавитный памятник на Большой Грузинской. И эти буквозвери грызут сознание, и в прогрызенные дыры подмигивает бездна.
Картина представилась мне настолько вживе, что я бурно вспотел.
Надо что-то делать!
Надо избавиться от источников отравы, захоронить радиоактивные отходы, а еще лучше — сжечь. Не зарывать же их, честное слово, в землю.
Я притащил с кухни два огромных овощных полиэтиленовых мешка и начал набивать их вредоносной литературкой. Устроим казнь книг. Нюрнберг. Да при чем здесь Германия?! Сугубо московское дело — собрать все книги бы да сжечь! Гоголь жег и нам велел. «Мертвые буквы». Огонь и текст — это две стихии, которым необходимо время от времени встречаться. Всякий хороший писатель втайне мечтает о том, чтобы последние страницы его сочинения воспламенялись в руках читателя. Первая ассоциация, возникающая при слове «библиотека», — пожар. Сочтут огнепоклонником. И черт с ним. Кто-то выводит пасхальные хороводы в последних главах, а я буду палить бумагу.
В один пакет были собраны медицинские книжки, во второй — все прочие, так или иначе полоснувшие меня страницей по нервам. И философы, и богословы. Библию и «Три мушкетера» я, конечно, не тронул и не трону.
У меня было на примете хорошее местечко неподалеку от дома. Проскользнув груженой тенью мимо магазина, мимо ночной палатки, я перебежал дорогу и оказался в неприютной темноте ночного парка. В глубине его была круглая заасфальтированная площадка, на которой каждый год устанавливали салютовальную машину, и она, сотрясая стволы старинных кленов и окна близстоящих домов, выпуливала в небо зеленые, красные, круглые, мерцающие и всякие другие заряды. Мне показалось уместным устроить именно там свое капище. Бросив на грязный асфальт свои мешки, я посмотрел вверх. Снег прекратился, по темно-синему, подсвеченному невидимой луной небу бежали темные, по краям чуть светящиеся тучки — кажется, даже задевая за верхние ветки вздыбившихся древес.
Я не выбирал специально самого главного печатного врага, чтобы с него начать аутодафе, взял первую попавшуюся — Амосов. Замечательный человек, бегал кроссы со стимулятором в сердце и сам вылечил чертову прорву сердец, но вот почему-то размышления обо всех его успехах вызывают у меня такое усугубление тоски, что начинают скрипеть зубы. Я быстро изувечил брошюру, сделал из нее неаккуратный колобок и поставил в центр будущей композиции. Следующий — Трешкур, спасибо, спасибо вам, мадам, и всей компании, но я должен вас спалить, вы меня поймете. «Голодание» — дорога никуда. То есть — в огонь!
Сзади шмыгнули носом. Выразительно, по всем правилам.
Оборачиваюсь — Боцман. В зубах тлеет сигаретка, при затяжке освещая дружелюбную, хотя и отвратительную ухмылку.
— Что это ты здесь делаешь, Мишель, в натуре?
— Да вот, мусор… Вернее, погреться решил, — сказал я, хлопая себя по карманам в поисках спичек. Они и не могли найтись, дома у меня самозагорающаяся газовая плита.
— Погреться чтобы, другое надо, — косноязычно, но доходчиво высказался Боцман, щелкая зажигалкой и подпаливая бумагу.
Я опять стал хлопать по карманам:
— Ни копья. Кровь Христова нынче дорога.
