Олешу, и писателя Катаева, и писателя… И тут мне стало окончательно худо. Я встал и, ступая осторожно, как по тонкому льду, потащился обратно в кабинет, хотя знал, что этого можно и не делать. Я и так наизусть знал все тома, что были выброшены мне в спину подлой книжной шайкой. Книги бьют и лежачего.
Да, вот они так и разлеглись, самодовольно потирая страницы.
И что тут самое интересное. Из всех этих авторов не являюсь «самоубийцей» только я. Попов Михаил Михайлович.
Я зарычал, одновременно хлопая себя ладонями по дрожащим коленям.
Хватит!
Хватит!
Хватит!
Ты, милый, нездоров. Попьем таблетки. Очень не хотелось до этого опускаться, влезать в химическую зависимость, спрямлять сознание, но, видать, без этого не обойтись.
Неверова на работе не было, пришлось звонить Зубавину, прозаику-лекарю. Он был на рабочем месте у себя в поликлинике. Выслушав мой сильно смягчающий истинное положение дел рассказ (не хватало, чтобы меня сочли психом в толпе коллег), он сказал:
— А, депрессуха. Приезжай.
Меня провели без очереди к невропатологу. Очкастый толстячок внимательно послушал мои жалобы, почесал концом ручки переносицу.
— Коаксил, пожалуй, слабоват тут будет.
Я просил что-нибудь посильнее, но почище, за ценой, мол, не стою. Приятный дядька понимающе кивал и выписал самое-самое из наиновейших средство. Оно якобы действует сразу на обе медиаторные системы головного мозга — и серотониновую, и норадреналиновую, и никаких побочных эффектов.
— Ну, поспите вначале дня полтора-два, и все.
— Тогда по коньячку? — спросил я.
Невропатолог не мог — прием, а Зубавин мог, его дежурство уже закончилось. Вышли мы на улицу в тихую, мягкую метель.
— Хорошо начинать лечиться в снегопад, народная примета, — сказал я.
Мы взяли ноль семь хохляцкого коньяка — «Украинская с перцем», и о самоубийстве я стал думать чуть мягче. Но от твердого намерения начать лечиться немедленно не отказался. Приступать к таблеткам мне — после перца — сегодня было и нельзя, но я твердо решил их сегодня купить. Расставшись с Зубавиным, поехал по аптекам. Ни в первой встреченной, ни во второй, ни в громадной аптеке на Новом Арбате, куда меня вынес поиск, ремерона моего не было. Я испытывал сложное и к тому же пьяное чувство. Чем в большем количестве аптечных мест я не заставал нужного мне лекарства, тем более утверждался в уверенности, что оно самое новое и нужное, и одновременно все сильнее начинал опасаться, что вообще его не найду. Повезло мне только в заведении над Москвой-рекой, в том месте, откуда можно рассмотреть на противоположной, красиво окамененной стороне окна бывшей редакции Саши Белая. Там я напечатал свои лучшие романы и выпил свою лучшую водку.
Ремерон подтверждал выданные ему словесные авансы — у меня возникло радостное жжение под ложечкой, когда мне сообщили цену. Такое дорогущее лекарство не может не помочь. Не выходя на улицу, я вскрыл коробочку и вытащил сопроводительный листок. Так-так… Показания: «психомоторная заторможенность» — это, кажется, не про меня; «колебания настроения — утром хуже, чем вечером», это точно про меня. «Суицидальные мысли и намерения». Стоп. Вот тут надо провести четкую грань. Я сделал несколько глубоких вздохов.
Мысли — да, намерения — нет!
В состоянии самой душеизнуряющей тревоги и тоски, когда кажется легче исчезнуть, чем терпеть, в самой глубине души я всегда знал, что ничего такого с собой не сделаю. Потусоваться у бездны на краю — это еще можно, но лучше, чтобы крепкий канат держал карабином сзади за ремень.
Несмотря на твердую уверенность относительно «намерений», узнать, что ты забрел в категорию лиц, для которых эта тема не вид прикола, было очень-очень неприятно. Хорошо еще, что внутри тяжело бултыхалась горилка, усиливая украинскую составляющую моего характера. Не представляю себе хохла, покончившего с собой из-за абстрактной причины. «Квадрат квадратен, этим я и болен, и тем, что треугольник треуголен» — такие я писал мировоззренческие вирши в Литинституте, и теперь, в русской стороне своего сознания, надо признать, маюсь дурью по причинам сходного свойства. Как сын нэньки Украйны, могу впасть в состояние крайней ажитации только от недопоставки галушек к столу.
Эти легкомысленные и даже бессмысленные размышления владели мною, пока я поднимался вверх, к Новому Арбату, помавая в воздухе описанием ремерона. Я не спешил его спрятать, потому что не прочел до конца, и не мог закончить чтение на улице, поскольку сгустилась преждевременная тьма зимнего времени. Добравшись до здания с глобусом на крыше, я приблизился к горящей витрине и узнал следующее: «Не рекомендуется выдавать больному зараз больше нескольких таблеток ввиду склонности к самоубийству».
В течение нескольких следующих секунд я дважды вспотел и почти полностью протрезвел. И вся украинская устойчивость улетучилась вместе с парами горилки. Как я ни вилял, стараясь отъехать подальше от опасной ямы, вот уже и сижу на дне ее. Я выронил листок, поймал, присев на ослабевших ногах. Медленно выпрямляясь, достал сам коробок с таблетками. Взвесил на ладони опасный предмет. Получалось, что, приобретя эту упаковку, я все равно что получил в свои руки заряженный пистолет. Эта черта между «да» и «нет», в непреодолимости которой я был так уверен, уже преодолена. Я беззащитен, брошен один на один с этой коробкой.
Я быстро шел по тротуару в сторону кинотеатра «Художественный». Осознав это, я остановился, дабы понять, что мне нужно в той стороне. Ах да — метро. Прямое метро до «Сокольников». До дома.
Чтобы в тишине, без свидетелей проглотить все тридцать таблеток и заснуть сном самоубийцы?
Я остановился и тут же обругал себя грязно и троекратно. Что же такое, дорогой, получается? Ты и вправду боишься, что можешь наложить на себя… Тогда, для подстраховки, выбрось таблетки в урну. Две с лишним тысячи рублей?! Жалко.
Денег жалко? Или «пистолета»?
Если жалко денег, то я в безопасности. Если… Да ну, ну как это может быть всерьез?! Чепуха! Ерунда! Чушь! Бред! Я сжал коробок в кулаке, он бесшумно хрустнул. Конечно, таблеткам в пластике ничего не сделалось, но мне стало немного легче, как будто я повредил орудие, способное нанести мне вред.
Домой, все-таки домой!
Удивительная станция «Библиотека» — здесь всегда, даже в час пик, втискиваясь в вагон с забитой народом платформы, я умудряюсь найти свободное место. И сейчас так.
Продолжим. Надо все-таки разобраться с этой новой, непрошено возникшей проблемой. Или нет, не возникшей, просто, говоря откровенно, обнажившейся. Она маскировалась под кардионевроз и еще бог весть что, а на самом деле все просто и банально. Кризис, тупик, пересохло лирическое горло. Кто-то в запой в такой ситуации, кто-то в развод, а кто-то и в петлю. Зависит от свойств конкретного характера. Только вот таблетки — какой-то не наш метод. Годится для акутагав. Я внимательно следил за линией размышления, пытаясь определить, сколько в ней кокетничанья, а сколько подлинного отчаяния. Можно ли вообще наблюдать за тем, как приближаешься к этой грани? Хочется верить, что, пока есть способность видеть со стороны происходящее с тобой, настоящей опасности и нет. Но кто знает, может быть, Хемингуэй и видел прекрасно со стороны, как седобородый, трясущийся дядька с воспаленными, безумными глазами цепляет спусковой крючок ружья большим пальцем правой ноги. Прекрасно видел и не подумал помешать. Наоборот, волновался, как бы не вошла в комнату сестра.
Сердце толкнулось вправо-влево, облилось льдом, но не напугало, а лишь выдавило смешок, причем такой длины и ядовитости, что соседи справа и слева от меня одновременно встали и рванули сквозь толпу к разным вагонным дверям. Не исключено, правда, что подошла их станция.
Состояние паники не проходило.
Я достал смятый коробок и положил обжигаемый изнутри кулак на теплый дерматин рядом с собой.
Странно, что мне и в голову не приходит, что таблетки можно использовать, как прописано, по половинке на ночь. У меня тотальное или-или. Или пригоршней в пасть, или оставить незаметно здесь. Без
