и я едва не угодил под ее колеса. Вряд ли бы я писал эти строки, если бы Кинрю вовремя не схватил меня за локоть и буквально не выволок из-под экипажа, который промчался мимо. Отдышавшись, я пробормотал: – Что-то подсказывает мне, что господин Радевич Петербурга не покидал! – Надо торопиться, – сказал японец. – Возница может вернуться, – и тихо добавил: – Я хорошо запомнил его лицо. От этих коротких слов повеяло холодом. Кинрю увлек меня за собой под какую-то арку, и около часа мы с ним еще поплутали по городу, который я знал, как свои пять пальцев. Дома Кинрю прочитал мне слова из кодекса его клана: Солнце – моя душа, Холод – мой разум. Я вижу с помощью мыслей, Я мыслю с помощью глаз. Мой дух – моя власть, Моя сила – невозмутимость, Мой долг – это закон вселенной. Тень – моя сущность, Честь моя – это я сам, И со мною всегда мой меч. Я слушал его очень внимательно, радостно иметь такого друга, но одновременно и боязно. Не хотел бы я быть на месте его врага! В этот же вечер я поспешил занести услышанное в свою тетрадь. Теперь Иоанн Масон мог бы мною гордиться! С этой благостной мыслью я и уснул почти под самое утро, так и не отведав луневской тинктуры.
IV
Утром я горько сожалел о своей беспечности, потому как проснулся в своей постели разбитым и больным. Я несколько минут провалялся под одеялом, вспоминая модное ныне в свете название простуды. Я дотронулся прохладной рукой до пылающего лба, и меня наконец-то осенило: грипп! Именно это слово мне двумя днями ранее привелось услышать на вечере у Нелли. Едва я присел, как грудь моя разразилась чудовищным кашлем, приступ которого промучил меня около пяти минут. Кости мои разламывались, на лбу выступила испарина. «Только горячки мне не хватало»! – сокрушенно подумал я, натягивая рубашку, которая липла к мокрому телу, в котором каждое, даже самое пустячное движение отдавалось нешуточной болью. Мысль о поездке в Студенку приводила меня едва ли не в ужас. Я все-таки с трудом поднялся с постели, оделся и спустился в свой кабинет, тщетно уповая на то, что не встречу Миру, с которою волею злого рока, разумеется, столкнулся на лестнице. – Яков Андреевич! – всплеснула она руками, а я прислонился к стене, чтобы не упасть, так как чувствовал, что теряю равновесие. Мира помогла мне добраться до кабинета и устроиться на излюбленном канапе. Она заботливо укутала меня пледом и обеспокоенно сказала: – Я велю послать за доктором! – Ни в коем случае! – я запротестовал, так как визит врача мог нарушить все мои планы. – Этот ваш Кутузов сведет вас в могилу! – воскликнула она, и ее оливковые щеки порозовели. Я нечаянно заметил, что волнение ей к лицу. Мира была одета в платье из брюссельского кружева нежно-розового оттенка, открытое сзади и скрепленное там же изысканными бантами, сооруженными из парижских лент. При ходьбе ее колоколообразная белая юбка покачивалась в такт шагам, почти не скрывая изящных ножек прозрачной материей. Руки же индианка, напротив, спрятала за длинными рукавами. Черные длинные волосы Мира гладко зачесала наверх, сотворив из заплетенных тяжелых кос волшебную китайскую прическу. Я мысленно отметил, что не зря выписывал своей подруге заграничные журналы мод. Индианка склонилась надо мной в своем robe en tablier, коснувшись моей головы миниатюрным брелоком в виде сердца на шейной цепочке. «Неужели она соблазняет меня намеренно?» – пронеслось у меня в мозгу, но я тут же прочь отогнал эту мысль, заставив свой ум переключиться на более насущные, а потому и более серьезные проблемы. – Дитя мое, твои суждения предвзяты, а потому неверны, – ответил я и откинулся на приподнятое изголовье, сраженный кашлем. – Чем я могу быть вам полезна? – спросила Мира дрогнувшим голосом. – Подай тинктуру, – попросил я как можно ласковее. – Бутылочка вон в том шкафу, рядом с гобеленом, – объяснил я ей, указав пальцем. Она поднесла мне лекарство, и я, задержав дыхание, сглотнул невкусную жидкость с серебряной ложки. Спустя несколько мгновений мне полегчало, и кашель отпустил. Мира смочила платок в холодной воде и приложила его к моему разгоряченному лбу. – У вас жар, – мрачно констатировала она. Мне нечего было ей возразить. За окнами же снова разверзлись хляби небесные, и мне сделалось тоскливо по-настоящему. Похоже, моя поездка через Борисов переносилась на неопределенное время. К обеду меня зашел навестить Кинрю, к этому времени оповещенный Мирою о состоянии моего здоровья. – Итак, поездка откладывается, – констатировал он, нахмурившись. – Надеюсь, что к завтрашнему дню мой жар спадет, – возразил я ему. – По-моему, вы выдаете желаемое за действительное, – заметил японец. Я попробовал пошутить: – Sic transit gloria mundi! Но, к сожалению, мой золотой дракон не ведал латыни, вопреки своему глубокому познанию закона вселенной. Я перевел: – Вот так и проходит слава мирская! – Ну, – возмутился Кинрю. – Рановато вы, Яков Андреевич, на погост-то… – Да, поживем еще, – согласился я, все глубже и глубже зарываясь в клетчатый плед. В этот момент на пороге возникла Мира с чашкой горячего куриного бульона в руках. – Рябинин ваш заходил, – сообщила она. – Так я его отправила восвояси. – Чего хотел? – полюбопытствовал я, с наслаждением хлебнув целительного питья. – Билеты принес в оперу, – пояснила Мира, поправив край платья. – Так тебе опера не нравится? – улыбнулся я. – Мне Рябинин не нравится, – ответила Мира. Оставшись один, я разложил на столе ту самую загадочную карту, найденную мной у Радевича. Так что же означает сей крест на переправе? Я поднес к плану свечу и вновь погрузился в размышления. Определенно, ответ на мой вопрос знала графиня, вероятно, что и мадемуазель Камилла тоже была в курсе событий. В итоге обе они мертвы. Печальная получается картина! Предположим, что карта скрывает тайну какого-либо сокровища, тогда возникает новый вопрос: какого именно? План определенно военный, значит сокровища как-то связаны с кампанией Бонапарта. Легко предположить, что кто-то, возможно, в самый разгар сражения сбросил в реку драгоценности. Ходили слухи, что войсковая казна Наполеона и сокровища, награбленные им в ходе похода, были по его приказу где-то затоплены, но следов их обнаружить не удалось. Вполне возможно, что именно Радевич и стал их единственным счастливым обладателем, а потому и убрал свидетелей. Тогда что же отмечено на карте? Если дела минувших дней, то особой ценности она не представляет, кроме как в качестве вещественного доказательства, а драгоценности ищи – свищи! А вдруг Радевич перепрятал казну?! Совершенно ясно, что в скором времени новоявленный Крез, любезный Родион Михайлович, хватится утерянной им карты, если до сих пор не хватился. Вот тогда-то мне и несдобровать, это ясно, как божий день. От этих мыслей сделалось на душе как-то нехорошо, я бы даже сказал, что жутковато. Мой монашеский кабинет привиделся мне подобием некоего средневекового склепа. Вопреки тому, что моя вера учила меня совсем иному, я все же испытывал тревогу. Но седьмая заповедь вольного каменщика взывала к любви, и возлюбленной была… сама смерть. Так что ее я не страшился, только переживал за Миру с Кинрю, которые оказались невольно втянутыми в эту историю. Наутро мне полегчало настолько, что я велел закладывать экипаж, не обращая внимания на протесты Кинрю и причитания Миры. В конце-концов японец перестал со мной спорить и отправился собираться в дорогу. Мира обиделась, надула пухлые губы и перестала со мной разговаривать. Я заметил, что, несмотря на свою религию, индианка в тайне от меня послала горничную Матрешу во Владимирскую церковь поставить свечку за здравие, а сама уединилась в библиотеке со своими ведическими книгами. Кинрю оделся довольно быстро и фланировал перед окнами по парку, пока я собирался, как вор на ярмарку. В этот раз я тоже прихватил с собой пистолет, так как дело, на мой взгляд, стало принимать оборот серьезный. Я не сомневался, что Кинрю вооружился не хуже. Дождь продолжал накрапывать, и я, найдя оправдание в болезни, оделся как только можно теплее, водрузив на себя зеленый фрак с бархатным воротником, нанковые брюки и осеннее пальто с воротником на шелку, а также добротный черный цилиндр. Всю дорогу до Орши я развлекал себя тем, что поглощал в несметных количествах шоколадные конфеты из бонбоньерки и делился с Кинрю, который жалел, что не прихватил с собой шахматы, своими догадками. В Орше мы остановились на постоялом дворе, где хозяин в цветастом жилете и белой ситцевой рубахе сдал нам с Кинрю, на которого он недобро косился и коего принял за калмыка, крошечную, но опрятную комнату с кивотом, наполненным старинными образами, окнами со светлыми занавесками, с круглым столом, на котором теплилась свеча в медном шандале. Следующим пунктом нашего назначения стал город Борисов, от которого до деревни Студенки было рукой подать – каких-то двенадцать верст! Но я не торопился отправляться туда, желая прежде набраться сил и хорошо отдохнуть, ибо простуда моя обострилась, не помогала и луневская тинктура. Поэтому я два дня провалялся в кровати под пологом, пользуясь услугами Кинрю, который мне таскал еду из трактира. Наконец я все-таки отважился выползти на свет Божий и спустился к обеду. Каково же было мое удивление, когда за одним из столов я заметил знакомую фигуру Ивана Сергеевича, сменившего свой парадный мундир на штатское платье. Я инстинктивно поспешил спрятаться за спиной у какого-то широкоплечего господина, потому что ума приложить не мог, что понадобилось в Орше Кутузову. Наставник оживленно беседовал с человеком, который приковывал к себе внимание своим внешним видом. Что и говорить! Франт франтом! Один плиссированный белый галстук вокруг остроконечного высокого воротника чего стоит! Неужели Кутузов знал с самого начала, на чей след выведет меня расследование убийства графини? Может, дело-то вовсе и не в
