Картышевой, а в тех самых – будь они неладны! – наполеоновских сокровищах?! Но тогда почему Иван Сергеевич скрыл это от меня? Неужели не доверяет? Или это проверка, прежде чем Орден сочтет, что я достоин претендовать на более высокие масонские должности? Еще как пригодилась бы Ложе брошенная французская казна с награбленными драгоценностями! Материальное благосостояние – залог орденского процветания. Одной только символической милостыней, собираемой на масонских собраниях, тут не обойдешься! Помню, как сам я трепещущей рукой в день своего посвящения отдал собранию те несколько жалких империалов, которые имел при себе, и остро переживал, что дар мой ничтожен в сравнении с другими. Однако рискну предположить, что революционный огонь, охвативший Европу, был следствием решений Вильгельмсбаденского конвента в 1782 году. И на это нужны были немалые средства! Пишу эти строки, и в памяти отдаются слова наставника: «Бойся наказаний, соединенных с клятвопреступством». Набатом звучит: «Да не избежишь ты казни твоего сердца!» Что там Кинрю говорил? Тень – моя сущность! Озадаченный вернулся я в свою комнату, так и не отобедав. К счастью, Кинрю был занят какой-то головоломкой и не обратил никакого внимание на мое невеселое умонастроение. Я же был почти уверен, что Кутузов за мной следит, и что дело как раз в сокровищах, обозначенных на карте Радевича. От такого заключения на душе у меня кошки скребли, и я снова принялся за дневник, чтобы как-то скрасить свое унылое настроение. «Неужели Кутузов, что называется homme sans moeurs et sans religion?!» – дописал я последнюю строчку и оставил свою бархатную тетрадь на столе. Снова жар одолел меня, и я забылся прямо на стуле. – Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого! – услышал я голос Кинрю и открыл глаза. Японец держал в руках мой пухлый дневник и листал страницы, зачитывая вслух некоторые фразы. Французский язык он выучил основательно и прекрасно с него переводил на русский. Я вырвал лиловую тетрадь у него из рук и крикнул: – Не смей никогда этого делать! Ни-ког-да! – повторил я по слогам, охваченный гневом, смешанным со страхом и одновременно досадой на свою невоздержанность. Лицо у Кинрю побелело. Мне кажется, если бы у него в тот момент было оружие, он схватился бы за него. – Охолонитесь, Яков Андреевич, – процедил он сквозь зубы и выбежал из номера, хлопнув дверью так, что с белого потолка посыпалась штукатурка. Я с тревогой ожидал его возвращения, гадая, что же предпримет мой старый друг. Неужели этот ничтожный инцидент сведет на нет наши прежние отношения?! Вечером в комнату постучали. Я готов был ожидать кого угодно: и Кинрю со стальным мечом, и Кутузова с пистолетом. Однако мои опасения оказались напрасными, в дверь вошел безоружный Юкио Хацуми, видимо вспомнив, что его сила в невозмутимости. – Я обязан принести свои извинения, – выговорил он, немного коверкая русские слова, что с ним иногда случалось, когда он волновался. – Мой разум должен был оставаться холодным. Держать тайну в сохранности – твое законное право. – Кинрю не заметил, как перешел на «ты», что бывало с ним крайне редко. Я предложил забыть все то, что произошло, и на этом мы примирились. Но все же осталась какая-то легкая отчужденность. Или мне только кажется? Наутро мы выехали из Орши в Борисов, где молодая веселая крестьянка в цветном сарафане, схваченном поясом под грудью, сказала мне, что деревню Студенку совсем недавно отстроили заново. Двенадцать верст до нее пролетели и вовсе незаметно, но еще одна бонбоньерка от конфет опустела. – Ну у вас, господин Кольцов и аппетиты! – смеялся Кинрю, почитывая «Амалию Мансфельд». Что и говорить, приобщился мой золотой дракон к европейской культуре, французскими писательницами зачитывается: Коттен, Суза… Наконец-то наш экипаж въехал в деревню, вверх по левому берегу Березины. Природа вокруг, залюбуешься! Зелень кругом, соловьи заливаются, только вот от комаров житья никакого! Да и жарко стало, пришлось мне свое новомодное щегольское пальто снять и положить на сидение. Северная-то столица далеко осталась, вместе с петербургскими знаменитыми туманами. Деревня-то, конечно, новая! Только избы в ней срублены по- старому. Поспорить могу, что зимой они отапливаются по-черному, дым стелется под потолком, затрудняя всяческое, в том числе и человеческое дыхание, а выходит в волоковое окно. – Вот и приехали! – порадовал я Кинрю, погруженного в чтение. К нашей карете сбежалась деревенская ребятня, не каждый день здесь случаются гости из города! Вот и столпились поглядеть да пощупать. За погляд, как известно, денег не берут, а будет потом, о чем дружкам с подружками рассказать. Я поинтересовался у одного из мальчишек, самого рослого, с лицом, усыпанным рыжими веснушками, как добраться до имения Радевича, и предчувствие меня не обмануло. Родовая усадьба Родиона Михайловича располагалась в нескольких верстах от деревни. – Мы почти что у цели, – заметил Кинрю, оторвавшись от своих французских романов. – Посмотрим, что же нас ждет, – ответил я, поглаживая карту в кармане. Мы миновали крестьянские застройки и въехали в регулярный парк, обильно украшенный безвкусными скульптурами. Невдалеке, в нескольких саженях от старой барской усадьбы, возвышался изумрудно-зеленый купол беседки. Экипаж свернул на центральную аллею, которая вела к трехэтажному новому зданию, нижний этаж которого окружала просторная веранда. Парадный вход этого дворца был украшен классическими колоннами и выходил на обширную долину реки. Вести о нашем приезде долетели до управляющего еще до того, как карета появилась на горизонте, и он вышел к нам навстречу, как только мы достигли дворца. Если признаться честно, то я был подобными почестями изумлен, и мне показалось, что здесь что-то нечисто. Заметно было, что усадьба выстроена совсем недавно. Плоская крыша поблескивала в солнечном свете, радовал глаз и отполированный каменный фундамент. Управляющий оказался человеком в полном расцвете сил, лет сорока-сорока пяти, с уже редеющей кудрявой шевелюрой темно-русых волос, вздернутым, словно что-то вынюхивающим носом и широко поставленными рыбьими глазами на выкате. – Вечер добрый! – поприветствовал он нас, так как скоро должны были сгуститься сумерки, и представился: – Демьян Ермолаевич, управляю именьицем, так сказать, в отсутствие хозяина, – он заулыбался заискивающей улыбкой и жестом пригласил нас войти. – Яков Андреевич Кольцов, – я кивнул. – А это мой друг, Юкио Хацуми, – если имя Кинрю его и удивило, то он ничем этого не выдал. Управляющий окинул моего дракона мутным взглядом из-под полуопущенных ресниц, но ничего не сказал. – А вы по какому вопросу? – вдруг оживился он и провел нас в одну из парадных комнат. – Сразу видно, что гости знатные и издалека, – тараторил Демьян Ермолаевич. – С хозяином бы хотелось увидеться, – сказал я елейным голосом. – Дело у нас к нему. – Так Родион Михайлович в отъезде, месяца два, как отсутствуют, – сообщила говорящая рыба. Я мысленно определил его как продувную бестию. Если с Радевичем и не в сговоре, то вор все равно изрядный. Плачет по такому матушка Сибирь! – Так он меня в гости звал, – нашелся я. – Или не говорил Родирон Михайлович о друге из Петербурга? Демьян Ермолаевич немного смутился, но все же вышел из затруднительного положения достойно: – Не припомню, – пожал он плечами. – Могло так случиться, что и упоминал, да я прослушал. А погостить-то оно всегда можно, – добавил он. – Комнаты-то для гостей у нас свободные! – Захар! – крикнул управляющий какому-то дворовому человеку. – Багажом займись! – А когда Радион Михайлович прибыть изволят? – осведомился я, не особенно надеясь на удачу. – Через неделю-две будут, – сообщил управляющий. Нас проводили по мраморной лестнице на второй этаж, где и располагались комнаты для гостей. Нам отводилась просторная угловая комната рядом с библиотекой по одну сторону и алереей – по другую. Радевич, оказывается, был тонким ценителем живописи и слыл в округе знатоком изобразительного искусства. – Ну вот мы и на месте, – заметил я, усаживаясь в глубокое кресло за письменным столом. Захар перенес наши вещи и бесшумно удалился, как и положено хорошо вышколенной прислуге. Кинрю вышел на балкон, откуда открывался прекрасный вид на берег реки. – Дворец-то недавно совсем отстроен, – промолвил он. – Состоятельный человек, однако, ваш друг Радевич. – А то, – согласился я. Часом спустя мы ужинали с Демьяном Ермолаевичем в той самой беседке, которую я заметил, едва заехав в имение. За чаем мы и познакомились с его юной супругой Варенькой или, как ее звали местные, Варварой Николаевной. У нее были нежные светло-голубые глаза, спокойный ласковый взгляд и приветливая улыбка. Одета она была совсем легко, в тонкое платье цвета топленого молока, с наброшенным на хрупкие плечи белоснежным шелковистым фуляром. Варенька сидела на деревянной скамейке и опиралась спиной о трельяж, тонкую решетку, обвитую темной зеленью плюща. Ну совсем не подходил ей в мужья пучеглазый хитрюга Демьян Ермолаевич! – Вы знакомы с Татьяной Картышевой? – спросил я ее, как бы невзначай, и закашлялся, так как моя простуда все еще давала о себе знать. Варя отреагировала на мой вопрос абсолютно спокойно, со свойственной ей невозмутимостью. Из чего я заключил, что о смерти графини она до сих пор ничего не знает. – Конечно, – улыбнулась Варвара Николаевна. – Она у нас в имении гостила в июле. Барышня приятная во всех отношениях. Даже не понимаю, почему у них с Родионом Михайловичем ссора вышла, – она развела руками. – Словно он ей и не обрадовался вовсе, – выговорила Варя растерянно. – А она ведь его невеста! Демьян Ермолаевич съежился весь, глазки у него так и забегали. Досадовал, очевидно, на болтливость супруги. – Не нам судить, – выдавил он сквозь зубы для поддержания разговора. – Зато он потом с ней очень ласковым стал, бутоньерку ей подарил миртовую с розами, –
Вы читаете Казна Наполеона
