волшебству, превратилась в великосветскую придворную даму. Варвара Николаевна вышла из будуара в белом платье из лионского шелка, затканном серебром и отделанном по краю подола цветками искусственной сирени. Волосы ее были убраны в иную прическу, завитые и по-прежнему разделенные пробором, они теперь спускались вдоль щек. Нежная лебединая шея была украшена ниткой жемчуга, в ушах поблескивали жемчужные сережки. Я заключил, что Мира не иначе как поделилась с подругой частью содержимого своего ларца. Милую Варенькину головку венчал одетый чуть набок берет с эгреткою сбоку, по последней парижской моде. Я не смог удержаться от возгласа: – Прелесть! Кинрю молчал и не сводил с Вари влюбленных глаз. Я велел закладывать экипаж и сам отправился переодеваться. Однако чувствовал я себя по-прежнему дурно, и мое состояние ухудшалось, хотя и медленно, но верно. Карета загремела по мостовой, Варя то и дело норовила высунуться наружу. В Петербурге она была впервые и ожидала от северного Вавилона чего-то необычного, сногсшибательного и великого. Будто и не в Петербург она приехала, а на сам Олимп к небожителям. Я, однако, побаивался, как бы этот ее Олимп ей аидом не обернулся. Где-то теперь Радевич? И сколько в загробном мире душ, им загубленных? В голове у меня зрела идея, в которой я и себе признаться не осмеливался. Пожалуй, лишь Варя и могла меня вновь вывести на Родиона Михайловича и помешать ему покинуть российские просторы. Правда не хотелось мне девушкой рисковать, мерзко от этого как-то делалось на душе. Не для того же я ее от чудовища Демьяна увез, чтобы здесь тотчас сунуть в лапы Радевича. Вон как она жизни радуется, светится вся от счастья. Поди позабыла уже и молитву свою, и прежнее свое отчаяние. Но, кажется, у меня не оставалось иного выхода. Я полагал необходимым обсудить свою идею с Кутузовым, если он, конечно, еще не утратил ко мне своего драгоценного доверия, на что, к сожалению, указывали некоторые веские обстоятельства. Тем не менее я собирался переговорить начистоту со своим мастером. Вдруг мне это только мерещится! Так или иначе, я должен был отчитаться перед Иваном Сергеевичем и собирался разыскать его в ближайшее время. Карета остановилась у парадного подъезда на Гороховой улице, и я с удовольствием помог своей юной спутнице выйти из экипажа. Она куталась в кашмирскую шаль и поддерживала край платья. Весь ее вид говорил о жутком волнении, которое она испытывала. Я сжал ее руку в белой перчатке, безмолвно обещая свою поддержку. Она кивнула мне в ответ, оповещая о том, что все понимает. Божена проводила свой светский вечер в узком кругу ближайших друзей, расположившихся в уютной диванной, обставленной в персидском стиле роскошной комфортной мебелью, полы которой были застелены цветными коврами, в ворсе которых вполне можно было и утонуть. Кузина расцвела в радушной улыбке, едва заметив меня. Я увидел, как зорко скользнула она глазами по Вареньке, старавшейся изо всех сил держаться с достоинством. – Господа, – обратилась к присутствующим Божена. – Позвольте представить вам моего двоюродного брата Якова и нашу родственницу Варвару Николаевну Кострову, – она благосклонно кивнула ей, но тем не менее едко добавила: – Дальнюю родственницу. Но, к моему удивлению, Варенька не смутилась, ей было довольно и того, что она нашла все-таки на этой земле приют подальше от своего мужа. Мне снова стало ее пронзительно жаль и стыдно от того, что я собирался ее немилосердно использовать. Божена была, как всегда, обворожительна, в масаке, струящейся по ее телу мареновым бархатом, с высокой античной прической из золотистых, сверкающих волос. Она шепнула мне на ухо: – Она мила! Однако не хватает чего-то, эксцентричности, что ли? Впрочем, она мне нравится, – быстро проговорила кузина. – Я выполню твою просьбу и оставлю ее погостить у себя на неопределенное время. Я в благодарность склонился перед сестрой и поцеловал ей руку. – Какой нежный брат! – услышал я знакомый женский голос и обернулся в сторону особы, произнесшей эти слова. А Варенька в этот момент охнула, ухватившись за мой локоток, и зашептала: «Богородица дева, единственная Чистая…» На меня во все глаза смотрела Нелли, вся задрапированная в фиалковые шелка. «В цвет глазам, вероятно», – подумал я неожиданно. – Добрый вечер, – растерянно приветствовала она меня. Рассмотрев ее, я заметил, что выглядела она неважно. Нелли похудела, спала с лица, под глазами легли темно-коричневые тени, а тонкий нос с изящно вырезанными ноздрями заострился. Я поздоровался в ответ и перевел взгляд на Вареньку, которая справилась уже со своим волнением и тоже кивнула Нелли. Однако мне было над чем поразмыслить… Так, значит, они знакомы? Я отвел свою протеже в сторонку, чтобы перемолвиться с ней словечком. – Варвара Николаевна, как вы познакомились с Орловой? – спросил я, находясь в лихорадочном возбуждении. Грезилось мне, что я пребываю на пороге нового важного открытия, связанного с делом графини Картышевой и брошенной французской казной. – Она тоже как-то приезжала в имение, – зашептала она. – С Радевичем? – С кем же еще! – воскликнула Варя, кажется, впадая в истерику. Я впервые видел ее такой и ущипнул за мизинчик, чтобы привести в чувство. А потом глубокомысленно заключил: «Значит, ничто женское нам не чуждо!» – Они состояли с ним в близких отношениях? Варя смутилась и пожала плечами. – Кажется, – выдохнула она, краснея. – Родион Михайлович представил ее как свою дальнюю родственницу. Боже мой! – ужаснулась она. – И вы ведь меня тоже… Моя репутация погибла! – Возьмите себя в руки! – строго велел я ей. – Я русский офицер, и честь женщины для меня дороже жизни! – Хорошо, хорошо. Я постараюсь, – зашептала Варенька. – Но получается, что если Нелли связана с Радевичем, то она может ему обо мне проговориться, и мне бесполезно прятаться! Наши усилия тщетны, – печально вздохнула она. – Это не обязательно должно быть так, – попробовал я ее утешить, хотя и сам признавал справедливость сказанных ею слов. – В доме у Божены вы в относительной безопасности, – добавил я, – так что будем надеяться на лучшее. – Увы, но у меня просто не остается другого выхода, как вам довериться, – сказала она в ответ. – Я буду надеяться, что все обойдется. Я вернулся домой без Варвары Николаевны за полночь и попробовал бесшумно проскользнуть в кабинет, так как спать мне не хотелось, и я собирался сделать несколько записей в дневнике, а так же поразмышлять о дальнейших шагах, которые ради Варенькиной безопасности должны были быть в высшей степени продуманными. Однако навощенный паркет показался мне особенно скользким, и я растянулся на полу, не дойдя до лестницы. Падая, я, кажется, перевернул несколько деревянных стульев, которые с грохотом покатились по полу, переполошив весь дом. – Яков Андреевич! Что с вами? – вскричала вбежавшая Мира в кружевном пеньюаре, с заспанными глазами и огромной свечой в дрожащих руках, пламя которой создавало причудливые тени на стенах. – Я так и знала, – произнесла она с пафосом. Я только хотел спросить ее, что именно, как увидал, что по кипельно-белой рубашке струится кровь. Моя рана снова открылась. Будь проклят Радевич или – как его там? – Демьян! – Пошлите за Луневым, – попросил я, с трудом передвигая ногами, и подумал, что эта история с войсковой казной меня просто-напросто угробит. Часом спустя я лежал в своей постели с высоким пологом, в комнате на втором этаже, и возле меня суетился Алешка, которому помогала Мира. Не доверяя врачу, она шепотом напевала надо мной ведический гимн, ей одной известный. – Да замолчите же, – огрызнулся Лунев. – Вы действуете мне на нервы. Мира бросила на него презрительный взгляд и запела громче. Доктор махнул рукой, почему-то он Миру недолюбливал, и гордая индианка отвечала ему взаимностью. Он вообще восточной культуры не признавал, считая Европу светочем цивилизации, а каждого неевропейца почитал за варвара, как древний римлянин какого-нибудь галла или сакса. Тем не менее это не мешало ему оставаться воспитанным, образованным и благороднейшим человеком из всех, кого я знал. И все его высказывания относительно национального вопроса казались мне деланными и напускными. Будто он рисовался и сам себя старался уверить в том, что говорил. А случись какая беда, первым бы прибежал на помощь какому-нибудь азиату. Мира сегодня вырядилась в янтарное сари и раздражала его своей национальной одеждой и тонким кольцом в красивом носу. Ее запястья были унизаны столькими браслетами, что они непрерывно звенели, что особенно бесило Алешку. Впрочем, мне казалось, что он просто ревновал меня к индианке, так как виделись мы с ним редко, и он почему-то считал, что я променял его дружбу на любовь индианки. Лунев скальпелем вскрыл мне рану и облил каким-то дезинфицирующим раствором. Я вскрикнул и едва не дернулся в сторону, когда он приступил к перевязке. – Держись, Яков! – велел он мне. – Под Лейпцигом я тебя вытащил и тут помереть не дам! Вот только помощница у меня хилая, – Лунев покосился на Миру. – Лучше уж была бы монашка какая-нибудь! Мира его выпад проигнорировала, а только молча подала корпию. Часом позже мы ужинали прямо в моей спальне, и Алешке пришлось отведать Мирину индейку, приготовленную по ее рецепту и приправленную одной ей известными специями. Лунев закашлялся, он был сторонником пищи простой и здоровой, преимущественно крестьянской. А тут его обдало жаром Востока, вот он едва и не подавился. – Что за чертовщина, – выругался Алешка. – Если ты и дальше будешь продолжать эту гадость глотать, то никогда не поправишься. Мира подняла к потолку свои черные прекрасные глаза, покачала головой и вздохнула: – Вы неисправимы, доктор Лунев. – Яша, тебе бы бульончик из пулярочки хорошо откормленной, – протянул мечтательно Леша. – Ты бы сам у меня, как курочка, забегал! Потом он начал рассказывать какие-то светские новости, чтобы отвлечь меня от болезни. Разговор, наконец, оживился и потек, как горный ручей, даже Мира
Вы читаете Казна Наполеона
