матушке и малым деткам… хотя бы потому, что матушка моя давно опочила, а детками я вроде бы еще не обзавелся. Но если вдруг что не так… имейте в виду, что мир тесен… тесен гораздо больше, чем нам кажется. И Морису это передайте, хорошо?
Честно говоря, Алена не слишком-то хорошо слушала, что он там говорил своим насмешливым голосом: опять стало жутко, опять захотелось убежать отсюда как можно дальше, но теперь было уже нельзя – она ведь была чем-то вроде засадного полка Боброк-Волынского на Куликовом поле и хотя в битву вступать не собиралась, то хотя бы помощь позвать была обязана. И она просто-таки приковала себя к месту, стиснула кулаки, чтобы никуда не двинуться, уставилась в замшевую жилетку Габриэля, которая удалялась от нее… Интересно, от кого из своих предков унаследовала Алена Дмитриева эту привычку, пагубную, можно сказать, страсть беспрестанно вляпываться в какие-то жуткие истории? Не иначе от прадедушки – прокурора Георгия Владимировича Смольникова, который, ко всему прочему, не отличался высокими моральными качествами – совершенно как и Алена Дмитриева, которая, как ей самой иногда казалось, вообще не имеет представления о нравственности…
И вот прямое и непосредственное подтверждение этому: смотрит она в спину человеку, который идет навстречу неизвестности и, очень может быть, навстречу смертельной опасности, а думает о том, что у него потрясающе красивая задница – подкачанная, сильная, выдающая то ли танцора, то ли бегуна, то ли любителя верховой езды. Между прочим, женщины обращают на мужские ноги и попки ничуть не меньше внимания, чем мужчины – на женские. Такой же волнующий вид сзади был у одного знакомого Алениного танцора… Так, прочь из головы глупости!
Габриэль подошел к террасе и крикнул:
– Извините, господа, нельзя ли видеть хозяев? – помолчал немного, снова окликнул: – Здесь кто-нибудь есть?
Не дождался ответа и поднялся по ступенькам. Подошел к окну, заглянул – и кинулся к двери со всех ног.
Наверное – нет, конечно! – Алене следовало бы оставаться за оградой и продолжать играть роль засадного полка. Но она была любопытна, как сорока, и столь же труслива, между нами говоря, однако любопытство сплошь и рядом пересиливало трусость. Пересилило и сейчас. В одно мгновение Алена оказалась в саду, пробежала по дорожке, взлетела по лестнице – и чуть не упала, потому что на верхней ступеньке ей попалось под ногу что-то скользкое.
С трудом удержавшись, посмотрела, на что наступила: там оказался белый прямоугольничек совсем простой визитной карточки с оборванным уголком. Схватила его, машинально прочла надпись черным тонким курсивом:
Marie Ursula Vite, professeur…
(здесь как раз было оборвано)
01 47 45 12 14
и хотела отбросить карточку, но в это мгновение из окна высунулся Габриэль и ка-ак рявкнет:
– Что вы здесь делаете, мадам?!
– Стою, – вызывающе ответила Алена, машинально сжав карточку в кулаке. – Да, пришла и стою. Вы не кричали, вообще ничего экстраординарного не происходило, вот я и решила посмотреть…
– Ну, ладно, посмотрите. К окну подойдите. Только ничего не трогайте. На подоконник не облокачивайтесь! Ясно вам?
– Ясно, – буркнула Алена, сунув карточку в карман брюк: Габриэль не сводил с нее глаз, и неудобно было на его глазах бросать на землю бумажку, хоть она тут уже лежала, когда он прошел. Или, что вовсе не исключено, карточка выпала из его кармана? Ну и ладно, невелика ценность.
Этими незначащими размышлениями Алена пыталась отвлечь себя от смутного страха, который клубился почему-то в желудке, поднимаясь к горлу. Она заранее знала, что увидит какую-то ужасную вещь, но даже она не ожидала, что это будет человек, с головой накрытый тонким синим одеялом, которое сбилось на груди и пропиталось чем-то темным, сырым… Бледная голая рука человека была высунута из-под одеяла и закинута за голову, а кисть согнута странной судорогой и напоминала гусиную голову.
Алена пошатнулась и всей тяжестью навалилась на подоконник, до которого ей было запрещено дотрагиваться…
Из воспоминаний Зои Колчинской
Разговор наш с Малгожатой происходил около полуночи, то есть нам оставалось более двух часов ожидания. Конечно, я была вне себя от страха и волнения, меня так трясло, что я принуждена была стиснуть зубами краешек воротника своего платья, чтобы зубы не стучали. Однако дыхание Малгожаты было таким ровным, что казалось – она крепко спала. К своему изумлению, я ощутила, что и меня начало клонить в сон. Я вспомнила, что точно так же было в предыдущей камере, где я маялась от бессонницы, пока не появилась Малгожата. И вспомнила, как крепко я спала. А что, если и сейчас будет то же самое? Она спит, усну и я… Мы проспим! Мы упустим время! Мы не сможем убежать, и завтра настанет мой последний час!
Вот с этой ужасной мыслью я… провалилась в сон, точно в обморок. Мне снилось лицо Левушки. Отчего-то он привиделся мне в образе египетского жреца – в белых одеждах, увенчанный венцом из нестерпимо блестящих драгоценных каменьев. Потом на месте его появился седой историк, с которым мы сидели в прошлой камере, ну, тот самый, который разливал баланду… Историк строго посмотрел на меня и сказал: «Она носит свою погибель с собою, и погибель эта заразна, словно дурная болезнь!»
При последних словах я проснулась в ужасном страхе. Я вспомнила, как женщины наши возвращались в камеру после допросов, на которых их насиловали. Они все были богобоязненные христианки и руки наложить на себя боялись так же, как и я, но ходили упорные слухи, будто красная матросня – почти поголовно сифилитики, и не раз я слышала, как женщины обсуждали между собой: ладно еще жить опозоренной – это их крест, но если насильники заразили их дурной болезнью, то тут уж сомневаться нечего – придется руки на себя наложить. Лучше в адовом огне гореть, чем гнить заживо!
Словом, я проснулась с ужасным настроем и услышала отдаленный удар часов. Он-то меня и разбудил, но я не могла понять, сколько раз до этого отбили часы. Еще рано? Уже поздно?
– Два пробило, – раздался рядом едва слышный шепот. – Пора.
Я почувствовала, как Малгожата соскользнула с нар. В сонной тишине, прерываемой только тягостными
