вздохами наших сокамерниц, звонко клацнул по полу каблучок ее ночной туфли, и Малгожата, прошипев сквозь зубы свое любимое:
– Пся крев! – нагнулась и подхватила туфельки одной рукой. – Придется идти босиком, – прошептала она. – Ботинки возьми.
Я их уже подобрала, стояла наготове в одних чулках.
Малгожата коснулась меня, ощупала надетую на меня камизэльку, хмыкнула, подхватила с нар мой пыльник, лежавший у меня в головах вместо подушки, кое-как накинула его на себя свободной рукой и прокралась к двери, которая отчетливо выступала посреди стены, обведенная светящимся прямоугольником: в коридоре горел яркий свет.
Это меня обескуражило, напугало. Я думала, что в соседнюю камеру нам придется красться под покровом темноты, а не идти по свету…
– Ничего, – прошептала Малгожата, словно прочитав мои мысли, – делать нечего, надо ухитряться. Стой, немного подождем.
Мы замерли, вслушиваясь в тишину. Судя по словам Малгожаты, за стеной сейчас офицеры, пробираясь через подкоп, покидали свою камеру, но ни звука не было слышно. Впрочем, кто ж ударяется в бега с посвистом и гомоном? Кабы они уходили нашумев, коридор был бы уже полон красных, уже всех беглецов положили бы.
Тишина… Тишина… Почудилось мне или впрямь слышны по коридору крадущиеся шаги?
В ночи раздался удар часов. Один раз…
Если предыдущие удары означали два часа, значит, сейчас половина третьего! И в эту самую минуту – сердце мое чуть не выскочило! – Малгожата протянула мимо меня руку и тихо-тихо толкнула дверь. Я поразилась – она была не заперта! Кто мог открыть ее бесшумно? Ведь обычно ключ громко и противно скрежетал в замке… И я вспомнила коридорного надзирателя, который нынче приносил нам ужин. Забрав бачок, он долго ковырял ключом в скважине. Вот именно – ковырял, но не запер дверь, а только сделал вид, будто запирает ее! И весь вечер она была отворена, любая из наших сокамерниц могла это заметить и если не выйти, так выглянуть в коридор, но никому такая вызывающая наглость и в голову прийти не могла…
Только сейчас, только в эту минуту я вспомнила о наших подругах по несчастью, которых мы оставляли на милость палачей. Вспомнила – и невольно вцепилась в плечо Малгожаты.
Почувствовала в темноте, как она обернулась, увидела совсем рядом тревожный блеск ее глаз и шепнула:
– А другие?!
Ее волосы зашелестели по грубой ткани пыльника – я поняла, что Малгожата покачала головой. Ее шепот был почти неслышен, но я поняла каждое слово:
– Ничего не выйдет! Столько женщин – незаметно? Невозможно! Поднимется шум. А Тимофеева? Да она нарочно станет кричать, звать охрану. Она нас выдаст и погубит всех! И офицеров тоже. Ты этого хочешь? Нет? Тогда идем! Пора! Или остаешься?
Я тоже молча покачала головой в темноте и увидела, что дверная щель сделалась чуть шире – Малгожата сильнее толкнул толстую, тяжелую створку.
«Не отворяй больше – их разбудит свет!» – чуть не крикнула я, но в это время Малгожата, которая, конечно, обладала даром читать чужие мысли, перестала толкать дверь и ужом выскользнула в узехонькую щель.
– Швыдче! – донесся до меня ее шепот.
И я тоже ввинтилась в щель, которая была даже для меня, очень худой и плоской, тесновата, а уж как в нее умудрилась проскользнуть фигуристая Малгожата, я до сих пор понять не могу. Ну что ж, не зря говорят французы: «Le diable aide!».[11]
Дверь за моей спиной бесшумно затворилась, но я какое-то мгновение стояла зажмурясь – так внезапен оказался выход из кромешной тьмы на свет. Малгожата схватила меня за руку и потянула, я открыла глаза и увидела рядом коридорного надзирателя – того самого, который приносил ужин. Это был низкорослый и необычайно широкоплечий человек с яркими голубыми глазами, но поскольку у него были низкий лоб и неправильные черты, глаза еще больше усугубляли его уродство. Он взглянул на меня только мельком, досадливо, будто на помеху, которую принужден терпеть, и на бегу схватил руку Малгожаты, поднес к губам… Каждое движение его выражало обожание и покорность, и даже я, невинная девица, которая была влюблена впервые в жизни, да и то – в человека, который находился далеко от меня, надежд на встречу с которым было мало, а точнее, никаких (к тому же он никогда не делал мне никаких авансов, между нами было только несколько слов и взглядов, да тот час, который мы провели бок о бок, трясясь от холода и страха в склепе семьи Муратовых, молча, боясь лишнего молвить и почти не веря в удачу), словом, даже я, мало что понимающая в любви физической, ощутила жар желания, который исходил от этого невзрачного человека и был направлен на Малгожату. Он еле сдерживался, чтобы не схватить ее в объятия, однако она бросила строгий взгляд, качнула головой – и обуянный страстью поклонник вмиг превратился в безропотного раба.
– Сюда! – тихо бросил он, останавливаясь перед тяжелой дверью, и потянул ее на себя. Она открылась без всяких ключей, и я поняла, что и здесь коридорным надзирателем во время раздачи ужина был проделан тот же фокус, что и с нашей камерой.
Вот так дела! Значит, нынче вечером и ночью целых две камеры были открыты, а заключенные об этом даже не подозревали!
Ну, и подозревали бы, ну, даже и знали бы – и что бы они могли сделать?!
– А теперь – милонга! – закричал хозяин дома, которого, как недавно узнала Алена, звали Терри Руаль.
Все вокруг радостно закричали, захлопали… Через мгновение заиграла быстрая музыка – не то что-то бразильское, не то негритянское. Не самба, не ча-ча-ча, не джайв… что-то незнакомое.
«Сальса, что ли? – мрачно подумала Алена. – Нет, не сальса…»
Пары выходили в круг и становились в довольно странную стойку: прижавшись друг к дружке плечами и
