type='note' l:href='#n_6'>[6]. Взглянув на дочь, он понял: Ента вот-вот решится. Однако Моисей сам все испортил. Он с такой поспешной неловкостью выскочил из-за стола, что стянул с него плюшевую скатерть с кистями. Заодно на пол свалилась сухарница с маковым печеньем. Хаим невольно засмеялся.
– Я, – закричал Моисей, бросившись к Енте, – я достану проклятые деньги! Я достану!!! – Печенье хрустело у него под ногами. – Дай мне год… нет, полгода, и я осыплю тебя золотом! Будешь ходить по алмазам!
– А пока ты ходишь по моему печенью, – насмешливо сказал Хаим. – Где ты золото, интересно, возьмешь? Из дерьма, что ли, сделаешь? Бриллиантовые розы из навоза. Ха-ха! Мишугенер! Умалишенный!
Лицо у Енты пошло пятнами. Она в ужасе всплеснула руками и выбежала прочь.
– Убирайся! – прошипел Хаим.
– Я вас предупреждаю, – совершенно другим, спокойным и даже тихим голоском объявил Моисей, – если вы отдадите руку Енты другому, то очень скоро сильно об этом пожалеете. – И, раскачиваясь из стороны в сторону, словно хасид на молитве, он удалился.
Явление Моисея произвело в доме Берковичей эффект разорвавшейся бомбы. Ента проливала тихие, светлые девичьи слезы, мамаша Хава голосила, но отнюдь не рыдала, а крыла злосчастного жениха различными нехорошими словами, а папа Хаим метался по дому вне себя от злости.
– Сопляк еще, и угрожает! – вопил он не своим голосом. – Шлимазл, идиот, свиной потрох…
На голову несчастного Моисея посыпались самые замысловатые еврейские и русские оскорбления и проклятия. Однако ярость старого жулика была, по большей части, показной. В душе он ликовал. Предполагаемый жених повел дело столь несуразно, что настроил против себя даже кроткую Енту.
– Не плачь, Ентеле, – успокаивал Хаим дочку. – Не стоит этот Мошка даже самой крохотной твоей слезинки. Думаю, скоро настоящий мужчина посватается к тебе. Мужчина! А не этот цуцик недоделанный.
Так и случилось. Перед самым Первым мая вновь у дома Берковичей появился знакомый «Форд». Но на этот раз за рулем сидел сам Соловей, а рядом Наумчик.
– Встречайте гостей, папаша! – закричал он с порога. – Решили мы с Николаем Ивановичем отметить пролетарский праздник здесь, в гуще народа. А заодно… – Наумчик таинственно приложил палец к губам и многозначительно подмигнул отцу.
«Все ясно, – понял Хаим, – еще один женишок пожаловал. Что ж. Как раз ко времени».
Все произошло по-военному быстро и четко. Вечером, за праздничным столом, товарищ Соловей встал и сделал Енте официальное предложение стать его женой. Девушка под сладкими взглядами родственников еле слышно сообщила, что согласна. Второго мая, прямо с утра (этот день в ту пору был самым обычным, рабочим) молодые пошли в загс и зарегистрировали свой брак. Естественно, обошлись без участия раввина, как, впрочем, и служителей других вероисповеданий. Это обстоятельство стало единственным темным пятном на общем радужном фоне. Однако пускай в духе времени союз двух сердец и не был освящен именем всевышнего, однако свадьба обязательно должна состояться. И не в каком-нибудь трактире, или, по-новому, в заведении общественного питания, а именно в отцовском доме. Так решил Хаим. И хотя Наумчик твердил, что подобные мероприятия сейчас не в моде, что пойдут разговоры, пересуды, сплетни, но Хаим упрямо стоял на своем.
– В Киеве полно хороших ресторанов, – убеждал Наумчик, – захотят отметить событие, сходят туда. А что здесь? Набегут все эти Шлемы и Срули. Начнут галдеть… Жених, мол, не еврей… И все такое прочее…
– Это мой дом! Кого хочу, того и приглашаю, – отрезал Хаим. – А касаемо глупых разговоров… Так их не будет! Не волнуйся! Услышу – вышвырну того гада собственными руками!
Наумчик хорошо знал своего отца, а потому больше перечить не стал, тем более что приготовления к свадебному пиршеству уже шли полным ходом. Но тут случилось нечто и вовсе из ряда вон.
Свадьбу решили отпраздновать на следующий день после регистрации. И вот утром в дверь дома Берковичей постучали. Открыл Хаим. На пороге стоял сосед Мотл Миркин – сапожник.
– Нужно потолковать, – сообщил он таинственным голосом.
– Так проходи в дом, – пригласил Хаим.
– Нет, лучше тут. Плохая весть…
– Что такое?
– Мойше Горовиц повесился, – прошептал на ухо сапожник.
– Мошка?! Не может быть?! Как это повесился?!
– Да очень просто. Намылил веревку и вздернулся в сарае под застрехой.
– Ладно, а я тут при чем?
– А при том! Первое: слух ползет, что учинил он это из-за твоей Енты. Мол, отказали при сватовстве.
– Вот сволочь какая! – сказал Хаим. – А второе?
– Ты член хевры кадиша – погребального братства, тебе и хоронить.
– Фе! – презрительно заметил Хаим. – Ты тоже член.
– Поэтому и пришел. Ты же знаешь, с самоубийцами никто связываться не желает. Удачи не будет. Но закопать все же надо. И чем быстрей, тем лучше. Так что нам с тобой придется этим заняться.
– Не пойду я, – угрюмо сказал Хаим. – У дочки моей вечером свадьба… И ты, кстати, приглашен…
– Как знаешь. Только неладно поступаешь. Уж тут тебя и вовсе не поймут.
– А кто кадиш[7] прочитает? Раввин придет?
– По самоубийцам кадиш не читают, да и раввин при их погребении не присутствует. Не хуже меня знаешь. Закапывают где-нибудь за оградой, как собаку.
– Мошку за оградой?
– Нет, сейчас за это власти могут того… Пейсы повыдергивать! Поэтому я договорился, чтоб вырыли могилу в самом дальнем краю. Помнишь, где Мотеле-кантонист схоронен?
Мотеле – кантонист, умерший лет пятьдесят назад, до сих пор оставался одной из легенд городка. Еще ребенком, в годы правления царя Николая Первого, он был украден у родителей вместе с сотнями, а может, и тысячами отпрысков еврейской голытьбы и определен на жительство в военную школу – поселение – кантон. Став взрослым, Мотеле отслужил в русской армии двадцать лет и вернулся в Бар. Родители его давно померли, тем не менее кагал предоставил бобылю Мотеле для жительства неказистую хату. Вере предков кантонист не изменил, однако за время, проведенное на службе, стал страшным пьяницей и матерщинником. Ругался он исключительно по-русски, причем настолько виртуозно, что изумлял даже казенных ямщиков. Перепить же его не мог почти никто. В среде по преимуществу трезвенников Мотеле считался паршивой овцой. И когда он ненастной зимней ночью, возвращаясь из шинка, заплутал «по пьяной лавочке», упал и замерз почти возле порога своей хаты, никто, в общем-то, не горевал. Евреи похоронили Мотеле в дальнем углу кладбища и тут же о нем забыли. Однако вскоре начались чудеса. Среди христианского населения городка прошел слух, что если сильно пьющий человек совокупится с женой (а можно и не с женой) на могиле Мотеле, то враз станет трезвенником и излечится от всех болезней. И вот под покровом ночной темноты на кладбище крадучись потянулись парочки…
Евреи возмутились. На освященной земле творятся непотребства! Депутация именитых жителей во главе с раввином отправилась к городничему. Однако и вмешательство властей ничего не дало. Поставили у входа на кладбище будку для часового… Так стражник в первую же ночь от ужаса перед покойниками сбежал. Дошло до того, что на могиле образовалось углубление, точно повторяющее контуры лежащей фигуры. Благочестивые люди приводили захоронение в порядок, но вскоре оно вновь приобретало неприглядный вид.
Прошло много лет, но и сейчас нет-нет да и мелькнут во мраке чьи-то смутные силуэты.
Возле могилы Мотеле закапывали всякого рода сомнительных личностей. Нашли, скажем, на дороге зарезанного. По всему видать, еврей, а кто таков, не ведомо… А о самоубийцах среди сынов Авраамовых до сих пор и не слыхивали.
Вот тут и решили схоронить Моисея.
Нет на свете места печальнее старинного еврейского кладбища. Все вокруг наводит
