поседевшему палачу?Действует ли еще закон всемирного возмездия?Убивает ли Арес тех, кто сам убивал?Никаких сроков давности! —чтобы не раскачивались повешенныена воротах нашего будущего.Белый негрРональд Кесроулс, поэт, прозвище – Рони,глаза лазурно- голубые, кожа снежная,и все же он – негр,негр,негр,признанный всем кафрами Кумалоу!Дружище,таким тебя и запомню:с кружкой пива в рукедекламируешь подпольные строфыв подпольном баре.«Я не поэт! – твердишь ты. —Я только хочу покарать Фервурда! Вернуться в Преторию,войти в парламент,подняться к трибуне,наклониться к Фервурду,и сказать ему кое-чтокоротким ударом ножа».«О-о-о! – кафры восторженно отворяют губы,пламенеющие, как ветер, губы. —Ты рожден убить Фервурда!Ты убьешь Фервурда бурским простым ножом!»Кафры разливают вино, меня спрашивают:«Не веришь нашему Рони?А вот когда в парке,он сказал, что апартеид будет уничтожен,американки плевались и кричали:Белый негр«Верю, – говорю. – Верю».А ты, мой дружище Рони,вдруг встаешь и уходишь.Время свершить задуманное.За тобой выходят кафры и ночь.Но ночь всегда возвращается.Ночь выходит из бара и всегдавозвращается.Однажды радио сообщило:убит Фервурд…в Претории…в парламенте…там…там-там…Убийца – грек,побужденья – неясны.О, бедный, бедный Роналд Кесроулс! Кто украл твой звездный час?Ты был рожден убить Фервурда,а теперь никогда не убьешь его.И что останется от тебя, поэт?Всего лишь тетрадка стихов,нацарапанных на пути к подвигу.

Аргирис Митропулос

ВолнениеВолна идет,приближается,накатывается,затихает.За нею идет другая, — спешит,накатывается,затихает.Ненасытен песок. Пьет и пьет.Вода, смиренно утоляя его жажду,возвращается в море.И снова приближается волна.Растет,накатывается,затихает…И еще одна… И еще…Сколько нам ожидать?О времени говорить или о волнах?

Давид Овадия

Моя первая любовьМоя первая любовь — смущающаяся девчонкас черной длиной косой,с нежными мечтательными глазами.Каждое утроя спешил в школу,преисполненный великой радостиот того, что где-то у «Джумаята»,или у «Халите», или у аптеки «Марица»непременно встречу свою любовь.Она была застенчива.С простенькой сумкой в рукеторопливо бежала в школу, перепрыгивая через рытвины,и никогда не смотрела по сторонам.На уроках алгебры и даже истории, которая мне нравилась,я не столько решал задачи или запоминал даты,сколько неумело рисовал в тетрадкеее чудесное смущающееся лицо.Первая любовь! Каждое утроя почти решалсяостановить ее, пригласить в кино,но все откладывал, откладывал, откладывал,пока однажды она не исчезлаи уже никогда больше не появляласьни у «Джумаята»,ни у «Халите»,ни у аптеки «Марица».И только через много лет я узнал,что она была одной из самых опытныхи страшных агентов полицейского управления,и не раз раскрывала самые тайные ученические кружки…Какой странный союзкрасоты и жестокости!Мой бедный ограниченный ум не в силахпредставить, как она могла обнимать, целовать своего любимого,шептать: «Милый»,после того, как ее чудесные небесные кулачкипроходились по лицам ее же сверстниц.Ведь она не могла не видеть,что по их лицам течетсамая настоящаялипкаякровь.

Станка Пенчева

КалиткиВ городе моего детства,накрепко вросшем в память,все дворы соединялись маленькими калитками,называемыми по- турецкикомшулуки.Все дворыбыли как один.Днем и ночью, зимой и летомскрипели калитки – приходили соседи.Кто приносил новости, кто просил соли.О, эти калитки между дворами,старые комшулуци.Говорят, в турецкое времятак спасались комитеты:только турки в село, как хлопало комшулучето,за ним второе,и третье,и еще одно,и так до последнего,открытого на Балканы.О, калитки между дворами,старые комшулуци!В холодное утростучусь к соседу в квартиру.Откроется дверь. Пара слов. Ничего больше.Как не хватаетэтих маленьких, потемневших от временистарых верных комшулучето.

Крыстьо Станишев

Античная темаПрикован к дням,прикован к веслу,я наклоняюсь, я выпрямляюсь,в горизонт всматриваюсь жадносквозь щели деревянного корпуса,в трюме все скованы, все молчатили поют негромко.Ночью и днемвесло окунается в воду.Те, кто над нами, могут уйти на лодках,их ничто не держит, они свободны.А мы обречены уходить на дно,прикованные цепями к своим мыслям.Прикован к дням,прикован к веслу,я наклоняюсь, я выпрямляюсь.Неумолимо, невыносимо приближается вечность,в которой, наверное, сновабуду продан в рабство.ОвидийМолю Цезаря сжалиться,молю его.Я никогда не увижу Рима,молю его.Тут нет солнца, нет дня,одна большая темница.Молю Цезаря —перевожуна латинскийодиночество.Молю Цезаря сжалиться —лгу на себя.Ложь, воздух Цезаря,оплетает меня сетями.Смиряясь,перевожуна латинскийодиночество.С ветром,заглядывающим в мое лицо,разговариваю подолгу.Молю Цезаря,презираю собственную слабость.Молю Цезаряи постепенноначинаю прозревать будущее:все ту же темную угрюмую равнину,которую когда-нибудьназову своей.Молитва поэта Андреаса Грифиуса в годы тридцатилетней войныМои слезы – мои слова. Оплакиваюсвое бедное отечество. Господи, ты так пожелал,чтобы я, недостойный и слабый, описал позор,разруху, темные силы, стал свидетелем,собравшим в словажгучие слезы!Слепой старец был счастливее:он слушал плач моря – гекзаметр вечности.Я же слушаю вопли разрухи и темных сил:«Злосчастный Андреас, нерадостный Грифиус,твои слезы – твои слова, ты – зрячий,так собирай в обугленных руинах родной землиисцеляющие слезы!!Они еще над тобой прольются.Римский триптих

Памяти К. Кавафиса

1Персий, римский поэт,свидетельствует
Вы читаете Большие снега
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату