радости все углубляющаяся советизация всех сфер его жизни. Особенно было обидно видеть очевидные результаты усилий Москвы по уничтожению белорусского языка, а значит и нации.
Отдельные эпизоды моих поездок по России можно было бы сделать иллюстрациями к нашей жизни в том времени, но не хочется. Мне жаль было всегда этого послушного и все чего-то ожидающего народа, поэтому говорить правду, рассказывать о том, что я видел, тяжело, а врать и без меня хватает профессиональных кликуш.
Я бы не окрестил страну и тогда 'империей зла', и теперь, хотя уже и колеблюсь в очередной раз. Зла в народе не так уж и много, а вот 'империей лжи' назвать наше государство можно. Это было всегда основой политики со времен Гоголя и во все последующие времена. Трудно даже понять, отчего так все в этой стране пронизано ложью. Даже без какой-либо необходимости все врут друг другу, себе самим, врут на страницах газет и журналов, по радио и с экранов телевизора. Привычка что ли? Телевизионное вранье вообще превысило все допустимые правила приличия, но никого, по-видимому, это особенно не удивляет.
Для внешнего мира в открытую печать, в эти годы поставлялись такие сведения, что мы уже 'догоняли', если не перегоняли кого-то по уровню производства чего-то…
Как-то мне попали в руки материалы ЦСУ, там можно было найти много интересного — например, что мы действительно обогнали чуть ли не все страны мира по производству цемента, галош и еще какие-то позиции, не помню точно. А жизнь обычного советского человека, среднестатистической единицы, оставалась все такой же убогой, как и в тридцатые годы.
-
Трудности жизни, привычная нищета — все списывалось на военные потери, на 'титаническое напряжение всех сил для восстановления народного хозяйства', но за это же время две самые разоренные войнами страны, Германия и Япония, не только встали на ноги, но и стремительно выходили на высочайший уровень по своим достижениям в науке, технике, сельском хозяйстве, производству продуктов питания и ширпотреба.
А я все носил китайские штаны — 'х/б', по 12 рублей за штуку. Правда, летом, в августовскую жару, это было спасением в Тбилиси. Но ведь 'не штанами едиными…', надо было, мы и джинсы доставали на толкучках в Гродно или Одессы. Или тбилисские 'цеховики' выручали ширпотребом, как армянские цеха уже стали заваливать красивой обувью все остальные республики.
Вот еда в Тбилиси была, как и всегда, на высоте, 'кусались' только базарные цены. Эта сторона жизни была неизменной веками. Даже при самой разорительной власти, какую насмотрелась Грузия за столетия, 'накрыть стол' для гостя было обязанностью каждого хозяина.
Тбилисский базар, вечный базар, не сокрушенный Тамерланом и шахом Аббасом, неистребимый, несмотря на все запреты частного предпринимательства и изъятии земли у крестьян и более крупных владельцев. А ведь Грузии так же, как и России или Беларуси пришлось пережить тяжелейшие времена 'раскулачивания' (стр. 116, Приложение, 'Раскулачивание'). Но в самом бедном сельском доме на столе всегда были 'пури да хвели' — хлеб и сыр, — грузинский вариант русского 'хлеб-соль', хотя и слышна разница, — и непременное вино домашней выделки. Я не буду говорить о том, как и чем на столе обычно встречают в Грузии гостей.
Грузинское крестьянство, трудолюбивое и выносливое, работало на город, привозило и выкладывало на прилавки базаров результат своего труда. Благодатная грузинская земля, политая потом и кровью поколений, не оскудевала, а базар был местом, где все вековые усилия землеробов сходились в этом центре вращения городской коммуны. В этом месте, как на витрине, были выставлены напоказ, манили своей доступностью, опустошая кошельки горожанина, плоды земли и солнца, труда и терпения крестьянина.
Тбилисский базар — это симфония, ежедневный праздник, благоухание специй и ароматы цветов, волны зелени и горы фруктов, пир для глаз, музыка для слуха и наслаждение для обоняния.
Нет, это была другая страна, а не та, что лежала за Главным кавказским хребтом. Та вызывала во мне противоречивые чувства — смесь сострадания и жалости, возмущение приниженностью и высокомерием, простотою на грани нищенства, сквозившем во всех слоях общества, и неприхотливостью обывателя, духовной нищетой люмпена.
И бедность и полуголодная жизнь всей страны за пределами столиц. Чего только стоила, однажды увиденная мной из окна начальства, на заводе 'Прогресс' в Куйбышеве, очередь во дворе, длиной в несколько километров около какого-то фургона (по территории завода ездили на машинах). Как мне объяснил кто-то из КБ завода: 'это тушенку завезли, в перерыве дают'. Я почему-то вспомнил детские впечатления от длинных и унылых очередей перед тюрьмой МГБ, куда мама носила передачи тете Нюре. А завод 'Прогресс' был чуть ли не самым главным промышленным предприятием, работающим на космическую оборону страны, со своими, неведомыми другим советским людям, привилегиями, распределителями, профсоюзными подачками и прочими атрибутами советской власти. Но расходы на оборонную и космическую промышленность уже не позволяли повысить уровень жизни этих людей.
Шестидесятые годы заметно отличались ростом самосознания интеллигенции, появлением стихийного демократического движения, которое загоняли в подполье, 'на кухни' акциями устрашения, вроде расстрела в Новочеркасске мирной демонстрации рабочих, возмутившихся резким повышением цен на мясо и молоко и лживыми газетными версиями о необходимости этой акции, как ответа на 'просьбы трудящихся'. Да еще подогрели тогда недовольство рабочих холуи из дирекции Новочеркасского завода, и как все партийные функционеры среднего звена, всегда точно реагирующие на настроения в высших партийных сферах, они срезали своим рабочим почти на треть трудовые расценки. И хотя все, что происходило не по схемам партократии, тщательно замалчивалось, такие инциденты скрыть было очень трудно
Мы охотно в институте встречали разномастных диссидентов из Москвы или Питера, приезжавших к нам 'отогреться': 'подлинных марксистов-ленинцев', 'христианских демократов', либералов разного толка, горячо споривших, в основном друг с другом, о демократических принципах управления страной, об общественной и государственной собственности, о формах социального устройства. Спорили и мы с ними, но более для поддержания уровня спора, как бы со стороны наблюдая за этим движением, сочувствуя, но не делая широко идущих выводов. Хотя претензии этих людей, особенно трактовка некоторыми из них особой роли, даже 'миссии', нищей, обездоленной и обескровленной России в будущем развитии мира, выглядела более чем наивно.
А тут еще наступил 1968 год, и трагические чехословацкие события этого года заслонили своей черной пеленой все надежды на смягчение режима. Сошлюсь только на отфильтрованную для широкого круга читателей почти правду об этих событиях.
Советская власть уже в четвертый раз за двадцать с небольшим послевоенных лет 'бряцала оружием' — вводила войска, танки, завозила ракеты 'союзникам' вроде Фиделя Кастро, отправляла самолеты и танки, то на борьбу с Израилем, то в Африку, тайно, в ночи, готовила военные операции 'в связи с просьбами трудящихся…' или 'в ответ на наглые происки…' (далее, как у Ильфа и Петрва).
Восстание в Берлине 1953 года, ввод войск в Венгрию в 1958 году, Карибские события 1962 года — результаты политики руководства страной. Эти многочисленные внешние и долго созревающие внутренние конфликты ничему не учили бронзовеющих на трибуне мавзолея Ленина старцев из Политбюро. Извилин у руководства страной не прибавлялось, за 'железным занавесом' ничего не было видно, несколько сотен 'глушилок', не позволяющих слушать зарубежное радио, были установлены во всех более или менее крупных городах страны, — на этот, так называемый 'джаз НКВД', тратились сотни миллионов долларов.
Генетический страх, впрыснутый 'большим террором' тридцатых годов в кровь населения, и гибель цвета нации, приводил скорее к апатии, чем к подъему активности народной массы в России. Окраины, вроде среднеазиатскаих республик, вообще перешли на 'байский социализм', где власть передавалась и сберегалась каждым дорвавшимся к управлению семейным кланом, рядившимся в ретивых сторонников советского образа жизни, и заменявших демократические принципы управления абсолютной диктатурой.
Весной 1968 года пришла в политическое движение Чехословакия, студенты Пражского университета
